Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

Наконец, великий день настал. Мне даже разрешили съездить одной на вокзал Пасадены, чтобы встретить отца с Тами. Много лет спустя я поняла, что в этот ненадежный период своей карьеры Дитрих не хотела, чтобы на передние страницы газет попала еще одна фотография «счастливой семьи», на сей раз с Тами вместо фон Штернберга. Но в тот день я просто была рада тому, что одна со своим телохранителем еду встречать Тами. Я ее так долго не видела — и вот мы со слезами на глазах и счастливым смехом сжимаем друг друга в объятьях.

Вскоре все разместились и принялись за дело. У матери начались примерки, но теперь я уже не сопровождала ее на студию, а оставалась дома. Дитрих объясняла всем и каждому:

— Руди любит пляж, зачем лишать его этого удовольствия! От примерок ему одна тоска. Пусть всем будет хорошо! — И она улыбнулась, стоически вздыхая — Вечный Попечитель истомленных солнцем. Руди и на самом деле не скучал — заводил себе все новых друзей. Со своим всегдашним австрийским шармом он обсуждал с Фредом Перри историю теннисных ракеток, сочувственно слушал де Акосту, сплетничал с «мальчиками», раздобывал нелегальную выпивку со своим старым приятелем Шевалье и недоумевал, почему новая английская пассия его жены остается в стороне. Мысль о встрече с мужем любимой женщины в благопристойное мировоззрение Брайана не укладывалась. Тами убирала, готовила свои восхитительные русские блюда и любила меня без притворства и показухи. Когда мать возвращалась с работы, стол был накрыт, вкуснейший обед готов, дом до блеска вычищен, Ребенок доволен. Разумеется, Тами всего лишь выполняла то, зачем ее привезли, и потому ни признательности, ни благодарности не удостаивалась.

Тами плавала наподобие моей матери, — как беременная лягушка, но, в отличие от матери, не боялась воды и с готовностью училась у меня «американскому» кролю. Мы обе опасались моего строгого отца, и потому плавали украдкой, пока он корпел в доме над счетами, пытаясь спасти мать от разорения. Эта работа ожидала его в каждый приезд. Он притворялся, будто тяготится этой дополнительной нагрузкой, но в глубине души эта трудная задача — распутывать финансовую сумятицу, в которой всегда находилась мать, ему нравилась. Теперь у меня было с кем исчезать каждый раз, когда материализовались «мальчики» или появлялся Дракула, с намеленным лицом, вечно «умирающий от любви». Поскольку они вызывали у Тами такое же отвращение, как и у меня, мы в таких случаях подолгу гуляли по пляжу, избегая встречи с роящимся вокруг матери сбродом. Когда рядом была Тами, сопровождавшие меня повсюду постоянные тени в полном деловом облачении были не так несносны. Я строила для нее замки на песке и все уверяла ее, что американский песок намного лучше того, что был у нас в Свинемюнде. Она любила газированную воду с мороженым, тягучее пиво, гамбургеры со всеми мыслимыми гарнирами, все американское и — меня! И что было в ней лучше всего — о чем я совсем забыла сказать: поразительно, насколько она не была немкой; даже Гете она считала немного чокнутым. Это решило все! Я поняла, почему так люблю ее!

Наш Белый Принц появлялся все реже и реже. Хотя ее письменные излияния продолжали приходить, их регулярность явно начинала досаждать матери. Было очевидно, что чрезмерная эмоциональность де Акосты стала, наконец, надоедать ей.

Так всегда происходило с матерью; неизбежно наставало время, когда даже самый «свой» человек становился совершенно «чужим». Это был только вопрос времени, но охлаждение происходило всегда. Когда-нибудь, где-нибудь, как-нибудь — любовница, подруга, некогда объект ухаживания, обожаемое, главное на свете существо переступит черту, сделает роковую ошибку, какой бы она ни была, и в любой момент — бам! — дверь в покой Дитрих захлопывалась. Рано или поздно такое будущее грозило всем. Теперь же близился час Белого Принца. Матери надоело вечное «Грета то» да «Грета се» и потребность де Акосты непременно ей об этом рассказывать тоже наскучила.

Золотая,

…попытаться объяснить мои истинные чувства к Грете было бы невозможно, так как я не понимаю даже сама себя. Я знаю только, что в своих чувствах создала образ человека, которого не существует. Мой разум видит подлинного человека, шведскую служанку с лицом, которого коснулся Бог, но интересующуюся лишь деньгами, своим здоровьем, сексом, пищей и сном. Однако лицо и обманывает разум, а душа превращает ее во что-то, что помогает обману. Я действительно люблю ее, но люблю лишь того человека, которого сотворила, а не того, кто существует на самом деле…

До семнадцати лет я была настоящим религиозным фанатиком. Затем я повстречала Дузе и до встречи с Гретой относилась к ней с таким же фанатизмом, пока не перенесла его на Грету. Но все эти периоды фанатизма не помешали мне влюбляться в других людей, что, по-видимому, составляет еще одну часть моей природы. Так было с тобой. Я страстно любила тебя. Я бы могла любить тебя и сейчас, если бы разрешила это себе.

Мать подняла глаза от письма и сказала отцу:

— Ты только почитай это! Она хочет это себе «разрешить»? Ну и ну! Де Акоста чересчур щепетильна в выборе слов! — Она вернулась к письму:

Как часто, когда я не с тобой, я ужасно желаю тебя, и всегда желаю, когда я с тобой. Я знаю, что ты чувствовала мое желание, потому что я знала тебя в моменты, когда ты его чувствовала.

Я всего лишь то, что я есть, и Богу известно, что я отдала бы все на свете, чтобы быте другой. Ты увидишь, я преодолею это «безумие», и тогда, может быть, ты меня снова немного полюбишь. Но если я действительно преодолею его, чему тогда я стану молиться? И что тогда превратит эту серую жизнь в сияние звезд?

Я бы хотела исправить одно сложившееся у тебя заблуждение; знай, что я никогда не притворялась перед студией, что дружу с Гарбо, когда я с ней не дружила! Три с половиной года Грета мне твердила, что очень хочет сыграть в «Жанне д'Арк», и хотела, чтобы я ее написала. Когда мы были в Кармеле, она снова сказала, что с большим удовольствием снялась бы в этом фильме, чем в каком-нибудь другом, и горевала по поводу того, что в нем будет сниматься Хепберн.

Мать хмурилась! Качала головой, зажигала сигареты — казалось, что письмо никогда не кончится:

— Папи, она снова о Гарбо и о «Жанне д’Арк». Какая глупость! Можешь себе представить, что Гарбо слышит голоса? С ее религиозностью по-шведски? Эта девчонка Хепберн тоже будет чудовищной, но, по крайней мере, очень «насыщенной» и ужасно элегантной, когда будет гореть на костре!

Отец рассмеялся, мать продолжала хмуриться над письмом:

Когда я вернулась в студию, мне поручили «Камиллу». Я сказала им, что уверена — Грета за нее не возьмется. Тогда Тальберг спросил, что, по-моему, ей понравится. Я предложила «Жанну д'Арк» и сказала правду, упомянув, что она много раз мне говорила, как бы ей этого хотелось.

Может быть, для тебя это письмо ничего не значит. Но я всегда буду хранить в памяти дни и ночи, когда ты любила меня, и как дивно старалась вытаскивать меня из приступов моей «изумрудной» тоски. Может быть, в конце концов, твои усилия были не столь тщетными, как тебе кажется, так как сейчас я оглядываюсь на них как на что-то чудесное и необычное; они придали мне силы.

Драгоценная, целую тебя повсюду — во все места. И целую твой дух так же, как и твое прекрасное тело».

Мать оставила Белого Принца носиться по волнам. У нее были гораздо более важные заботы. Студия не унималась. Теперь им понадобилось, чтобы мать позировала для обнаженной статуи, которая играла важную роль в «Песни песней». К этому времени она решила, что уже достаточно «проституировала» для этого фильма. Так выражалась она каждый раз, когда из-за денег приходилось делать что-то заведомо халтурное. Она отказалась — заявила студии, что они могут использовать чье угодно прекрасное тело, приделать к нему голову Дитрих и дать сообщение, что Дитрих позировала в обнаженном виде для статуи из фильма — то-то радость для бульварной прессы!