На службе народу

По напряжению, которое я тогда испытывал, эти четыре года могут сравниться только с годами Великой Отечественной войны. В то же время непосредственное общение с советскими государственными и партийными деятелями дало мне очень многое. Меня учили мыслить не только как военнослужащего, хотя бы и высокого ранга. Наблюдая вплотную за тем, как решались нашими партийными и государственными органами важнейшие экономические и политические проблемы, как ставились и обсуждались связанные с ними вопросы, я учился масштабности мышления, учился рассматривать события прежде всего в крупном плане, с точки зрения общегосударственных интересов.

Неверно было бы думать, что ранее это не имело места. Все мы сверху донизу, каждый на своем посту, вносили лепту в общее дело: и красноармеец, на полигоне готовивший себя к борьбе с настоящим противником; и рабочий, обтачивавший на станке деталь; и колхозник, собиравший в закрома хлеб для Родины; и ученый, разрабатывавший проблемы научно-технического прогресса; и служащий, подсчитывавший в учреждении ежедневные расходы и доходы. Но никогда прежде я так остро не чувствовал, что от точности и безошибочности того, что я делаю на доверенном мне посту, тоже в какой-то степени, пусть ограниченной, зависит наше общее благополучие. И чем сильнее ощущал ложащуюся на меня ответственность, тем с большей благодарностью и уважением вспоминал тех, кто вывел меня в люди.

Настоящую дорогу в жизнь открыл предо мною Великий Октябрь; Коммунистическая партия пестовала меня и воспитывала; старшие товарищи и друзья передавали мне свои знания и опыт. В воспоминаниях перед глазами проплывал полустертый годами или расстоянием облик тех, кто еще трудился во славу социалистической Отчизны, и тех, кого уже не было: крутой лоб Микова, впалые щеки и бородка Ошмарина, скуластое лицо Говоркова, волевые глаза Степиня, мужественный образ Уборевича...

Незабываем июнь 1937 года, когда я после девятимесячного отсутствия ступил на родную землю. Тогда радость возвращения была омрачена печалью и ужасом известия о том, что Тухачевский, Уборевич, Якир и другие видные военачальники разоблачены как изменники и враги. Адъютант наркома обороны Р. П. Хмельницкий поздравил меня с успешным возвращением и пригласил срочно прибыть в наркомат. Я ожидал, что мне придется рассказывать об испанских делах, и собирался доложить о том главном, что следовало, на мой взгляд, учесть как существенный опыт недавних военных действий. Получилось же совсем по-другому. В зале заседания наркомата собрались многие командиры из руководящего состава РККА, и вскоре нас ознакомили с материалами относительно М. Н. Тухачевского и остальных. А еще через несколько дней в Кремле состоялось совещание высшего комсостава, на котором обсуждалось трагическое событие. Выступал ряд лиц, и многие из них говорили о том, кого из числа обвиняемых они ранее подозревали и кому не доверяли.

Когда на совещании мне предоставили слово, я начал рассказывать о значении военного опыта, приобретенного в Испании. Обстановка была трудная, из зала слышались отдельные реплики в том духе, что я говорю не о главном. Ведь ни для кого не было секретом, что я долгие годы работал с Уборевичем бок о бок. И. В. Сталин перебил меня и начал задавать вопросы о моем отношении к повестке совещания. Я отвечал, что мне непонятны выступления товарищей, говоривших здесь о своих подозрениях и недоверии. Это странно выглядит: если они подозревали, то почему же до сих пор молчали? А я Уборевича ни в чем не подозревал, безоговорочно ему верил и никогда ничего дурного не замечал. Тут И. В. Сталин сказал: "Мы тоже верили им, а вас я понял правильно". Далее он заметил, что наша деятельность в Испании заслуживает хорошей оценки; что опыт, приобретенный там, не пропадет; что я вскоре получу более высокое назначение; а из совещания все должны сделать для себя поучительные выводы о необходимости строжайшей бдительности.

Отсюда видно, что И. В. Сталин высоко ставил откровенность и прямоту. Я и в дальнейшем не раз убеждался в этом. Вскоре начальник Управления кадров Наркомата обороны А. С. Булин сообщил, что я назначен заместителем начальника Генерального штаба Б. М. Шапошникова.

Работать вместе с Борисом Михайловичем и под его прямым руководством - это была большая честь и серьезное испытание деловых качеств каждого. Шапошников считался у нас "патриархом" штабной службы. К тому вре-, мени он уже около двадцати лет занимал ведущие должности в Генеральном штабе, по заслугам ценился как крупнейший в СССР специалист своего дела, и мне очень не хотелось ронять себя в его глазах. Борис Михайлович превыше всего ставил два момента: максимально полное выполнение штабами их предназначения и культуру штабной работы. Он, как никто, умел использовать все то лучшее, что было внесено в деятельность российского Генштаба еще при Д. А. Милютине и Н. Н. Обручеве, а потом поднято на уровень современных требований в советских органах Всероссийском главном штабе (до 1921 года) и штабе РККА (до 1935 года). Именно он приложил, наряду с другими видными советскими генштабистами, все усилия к тому, чтобы полностью претворить в жизнь завет М. В. Фрунзе о создании и развитии "могучего и гибкого военно-теоретического штаба пролетарского государства".

Вступая в новую должность, я вспомнил о том, как легко удалось мне установить контакт с И. П. Уборевичем после того, как ознакомился с его трудами и постиг таким путем склад мышления и привычный образ действий непосредственного начальника. Естественно, что, находясь долгое время на штабной работе, я не раз обращался к соответствующим фундаментальным сочинениям по специальности, скажем к книге Н. Головина "Служба Генерального штаба" или Ф. Макшеева "Русский Генеральный штаб". Служа в Москве уже вместе с Уборевичем, я систематически изучал только что вышедшее тогда в свет трехтомное сочинение Б. М. Шапошникова "Мозг армии". Теперь я решил еще раз проштудировать этот труд, и, как показала жизнь, не напрасно.

Коллектив, членом которого я стал, в своем большинстве давно был мне известен. Он состоял в подавляющей массе из способных и талантливых людей, беспредельно преданных делу Коммунистической партии и не мысливших себя вне служения на военном поприще. Трудолюбие сотрудников Генштаба не поддавалось описанию. Если требовала обстановка, они могли работать днем и ночью, чтобы выполнить задание.

Будучи заместителем начальника Генерального штаба, я являлся одновременно секретарем Главного военного совета. Должность эта налагала на исполнителя большую ответственность и требовала, помимо того, личной инициативы, полной организованности и даже немалых физических усилий, так как очень утомляла. Заседания Г В С проводились дважды либо трижды в неделю. Как правило, на них заслушивались доклады командующих военными округами или родами войск.

В Совет входило человек восемь из руководителей Наркомата обороны, а председательствовал народный комиссар. По каждому рассматривавшемуся вопросу принималось решение. Затем оно утверждалось наркомом и направлялось И. В. Сталину. Это означало, что практически ни одна военная или военно-экономическая проблема, стоявшая перед страной, не решалась без прямого участия Генерального секретаря ЦК ВКП(б). От него проект партийно-правительственного решения поступал на рассмотрение правительства СССР, принимался там, иногда с некоторыми поправками, и поступал далее в Генштаб уже как постановление, обязательное для исполнения. Сталин часто присутствовал на заседаниях ГВС. В этих случаях он приглашал вечером его членов, а также командующих округами и окружных начальников штабов к себе на ужин. Там беседа нередко продолжалась и затягивалась до поздней ночи, причем Сталин подробнейшим образом расспрашивал военачальников о положении на местах, о запросах, требованиях, пожеланиях, недостатках и поэтому всегда был в курсе всей армейской жизни.

Мое вступление в новую должность не обошлось без курьеза. Получив назначение, я ждал, что Б. М. Шапошников вызовет меня для беседы и даст указания по работе. Сижу в своем кабинете, знакомлюсь с делами, а начальство все не вызывает. Проходит день, второй, третий... Как быть? Возможно, начальник Генштаба хотел посмотреть, сумею ли я проявить самостоятельность и инициативу. Может быть, у него были и иные соображения. Только вижу я, что надо что-то предпринимать. Приказ о назначении был подписан. Значит, я имею право действовать. Начал я, познакомившись с делами, вызывать к себе подчиненных и отдавать распоряжения. Примерно через неделю подчиненные один за другим стали сообщать мне, что Шапошников спрашивает, почему делается так, а не иначе, кто распорядился и т. п. Вскоре он меня вызвал. Доложил я ему о проделанном за эти дни. Борис Михайлович воспринял все как должное.