Николай Гумилев

Заметим, что состоявшееся, наконец, замужество Е. К. Дюбуше вызывает у Гумилева лишь галантную «куртуазную» реплику:

О какой «бессмертной любви» можно говорить? И то, что роман этот так и остался «неосуществленным до конца», «вовсе платоническим», по слову Гумилева, — дела отнюдь не меняет. «Если же кто, по видимости, сохранит тело свое от растления и блуда, внутри же любодействует пред Богом, блудничая в помыслах, — писал преподобный Макарий Великий, — то иметь тело девственным никакой нет пользы. Ибо написано: всяк, иже воззрит на жену, ко еже вожделети ея, уже прелюбодействова с нею в сердце своем (Мф. 5:28). Есть блуд, телом совершаемый, и есть блуд души, с сатаною общающейся» (Добротолюбие, избранное для мирян. М., 1997. С. 227).

То, что его «бессмертная любовь» к Елене Карловне не что иное, как «общение с сатаной», Гумилев прекрасно понимал. Кажется несомненным, что обе версии заглавия книги — и та, которая была проставлена Маковским на обложке гумилевской рукописи, и та, которую сообщает М. Ф. Ларионов, — несут откровенную люциферианскую знаковость, восходя к образу «утренней звезды», Денницы, одного из главных символов дьявола (см. об этом: Слободнюк С. А. Николай Гумилев. Проблемы мировоззрения и творчества. Душанбе, 1992. С. 57–58). Понять их, следовательно, можно либо в качестве указания на то, что порождаемый отношениями лирического героя и героини «эрос» есть «движение к дьяволу», т. е. как раз блуд в самом содержательном определении своем (эрос любви, как мы помним, есть движение в противоположном направлении), либо просто в качестве обозначения того, что все происходящее находится «под знаком Люцифера». Получается, что H.A. Оцуп и другие гумилевские критики искали в этих стихах содержание, передающее любовное мировосприятие — и, естественно, не находили, ибо из кувшина, как известно, нельзя вылить то, чего не наливали. Переживания лирического героя Гумилева — не переживания любящего, а переживания блудника, сознающего весь ужас своего падения и не могущего освободиться от темной, «ночной» страсти греха:

Его страсть к героине противна Богу, она вызывает Его гнев и приближает героя к геенскому пламени:

Если любовь страстно желает соединения с любимым, то переживания блуда вызывают у нормального человека желание поскорее расстаться с объектом вожделения, убежать, забыть о своей позорной слабости:

Любовь утверждает жизнь, блуд ведет к смерти. Любовь «не делает зла», блудник видит в объекте вожделения виновника своего падения, и потому, блуд сочетает чувственное влечение с равнодушием к страданиям «партнера»:

Лирическая героиня — «лишь синяя звезда», утренняя Денница, «мучительно, чудесно и неотвратимо» губящая красотой «дурманящего тела» охваченного «истомой» героя:

Ни о какой любви «никогда не перестающей» нет и речи — лирический герой прекрасно понимает, что

Чем же являлась для лирического героя-блудника, лирическая героиня-блудница?

Это — богословски точное определение. «… Грех, где ни проявляется, везде ведет за собою мрак и слепоту […] он ослепляет и портит самые великие способности, превращает и губит самые обширные познания […] неотъемлемое свойство его предрасполагать человека к умственному помешательству, — писал архиепископ Иннокентий (Борисов). — […] Лишившись благодатного наития силы Божией, вышед из-под управления совести, рассудок в душе грешника становится жалким рабом господствующей страсти, которая для большего порабощения избодает ему очи, чтобы он не видел истины, доказывал и утверждал не то, что следует по вечным законам правды и долга, а что повелят гордость житейская, корысть и плотоугодие» (Архиепископ Херсонский и Тавринеский Иннокентий. О грехе, его видах и степенях и различных греховных состояниях. М., 1997. С. 37–38, 45–46).

Гумилев, в отличие от многих и многих авторов лирических любовных стихотворений, отличает любовь от блуда и сознает блуд — грехом. Мысли он иначе, изменился бы пафос, изменился бы тон — и вот тогда и H.A. Оцуп, и последующие критики признали бы, без сомнения, право за будущими биографами поэта анализировать стихи «о любви несчастной Гумилева в год четвертый мировой войны» не только на «нескольких страницах», но и в монографических «фолиантах почтенной толщины». Правда, тогда Гумилев не был бы Гумилевым, и символом его акмеизма не были бы «загадочные древние лики» православных икон, а — помянутая им самим фарфоровая статуэтка,

Описывая взаимоотношения лирического героя с «Синей звездой», Гумилев рассказывает об опыте греха и потому, естественно, акцентирует внимание на таких деталях, значение которых непонятно для читателей, незнакомых с православной сотериологией, учением о спасении души. В частности, среди всего многообразия эротических переживаний Гумилев особо настойчиво выделяет те, которые если и не были «табуированы» куртуазной традицией Серебряного века, то по крайней мере находились на ее периферии: стыд, жалость и сознание «немощи». В сочетании с «отрицательными» чертами гумилевской эротики, рисующими «безумие» страсти, эти переживания привносили в психологические коллизии изображенного Гумилевым любовного «романа» такую парадоксальную контрастность, что современники могли объяснить специфику эроса «неудачной книги» лишь эпатирующей «декадентской позой», воплотившейся на практике в дешевые эффекты и стилистические излишества. Между тем, если посмотреть на героя «Синей звезды» с сотериологической точки зрения, то пристрастие автора к «психологической изнанке» эроса становится понятным и закономерным.