Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

Рейснер была моложе Гумилева на десять лет, ее чувства к Николаю Степановичу переполнялись юной восторженностью. Она писала ему на фронт: «И моя нежность — к людям, к уму, поэзии и некоторым вещам, которая благодаря Вам — окрепла, отбросила свою собственную тень среди других людей, — стала творчеством. (…) Но будьте благословенны, Вы, Ваши стихи и поступки. Встречайте чудеса, творите их сами. Мой милый, мой возлюбленный. И будьте чище и лучше, чем прежде, потому что действительно есть Бог».

Стихотворение «Письмо» — ответ Гумилева Ларисе, создает ошеломляющую картину его фронтовой эпопеи.

В мае 1915 года Анна, подхваченная патриотизмом, написала знаменитую «Молитву».

В Царскосельском парке цвела ранняя сирень, белое облако покрывало вишни. Анна быстро шла к беседке, увлекая за собой Недоброво. Круглый шатер оплетали ветви еще едва зазеленевшего плюща.

— Присядьте, пожалуйста, а я встану в центре. — Она волновалась. Опустила веки, несколько секунд стояла, сосредотачиваясь, ломая пальцы. Начала тихо и торжественно, словно раскачивающийся колокол:

Недоброво молчал долго и тяжело.

— Ну… Что, Николай Владимирович? Это моя «Молитва».

— Я знаю, вы верите в силу произнесенных слов, особенно предсказаний. Тем более молитв…

— Именно с этой верой я просила у Всевышнего победы в кровопролитной войне. — Анна закашлялась, отвернулась. Исхудалая, плечи дрожат, рука зажала искаженный рот. У Недоброво дрогнуло сердце. Принести в жертву это бренное тело — подвиг. Но погасить столь редкостный дар — кощунство!

— Насчет друга конечно же справедливо. Мною можно и нужно пожертвовать ради «светлых лучей» над Россией. И то, что вы готовы пожертвовать собой, — похвально. Такие стихи нужны сейчас всем, для кого слово «родина» — не пустой звук. Будь я годным к воинской службе, рвался бы на фронт… Только вот вы упоминаете ребенка… Ребенком жертвовать нельзя.

— Кажется, впервые вы не поняли меня. Я готова пожертвовать своей близостью с ребенком. Не увидеть его никогда больше, только знать, что жив… — Она с трудом подавила новый приступ кашля. — Нервы стали как у девицы! От этого кашель привязался.

— Милая моя, милая… — Владимир обнял ее плечи. — Я понимаю вас, и это меня или многих, подобных мне, должно приносить жертву. Но не вас! Поймите, вы — государственное, общенародное достояние. Достояние цивилизации. Ваша миссия — творить!

— Моя миссия — выплескивать то, что рвется из сердца.

— Господи… — Недоброво стиснул виски, отошел. — Настоящий поэт — тот, что живет болью человечества, — всегда самоубийца. Сейчас это яснее ясного. Он пишет кровью сердца, иначе — фальшь. Постыдная фальшь… — Он резко повернулся к ней, взял руки, сжал: — Я уверен, Творец сохранит вас, ваш голос. Но испытаний будет много, почти непосильных… Вы выдержите, чтобы рассказать о них всем.

«Молитва», прочитанная Анной на вечерах, посвященных героям войны, имела грандиозный успех. Последние строфы публика скандировала хором.

У Вали Срезневской, зашедшей к хворающей Анне на Тучку, были красные, заплаканные глаза:

— Анна… Я, конечно, понимаю, патриотизм и все такое… Но ты ж накликаешь беду! Ладно, на себя — на ребенка, на друга!

— У меня муж на фронте. Борис на фронте. И тысячи неизвестных мне солдат России! — Она закашлялась, на щеках выступили пятна. — Я не могу так вот сидеть и молчать.

— Милая моя, храбрая… — Валя взяла в свои горячие руки ее ледяные. — Но ведь страх-то какой! Мой Срезневский, хоть и профессор, тоже сказал: «Это она лишку хватила. Сильная женщина, отчаянная, опрометчивая».

— Ни капельки не опрометчивая! Я все продумала — целую ночь эти строки в меня ввинчивались. Значит, кто-то меня призвал их написать! Призвал! Тут не отвертишься… — Анна твердо посмотрела на подругу. — Верь мне. Я своей Музе верю.

— Анька, ты — героиня! Это им всем на тебя молиться надо — тем, кто хотел унизить тебя, называя «певицей адюльтера». Где они сейчас, сладкоголосые? Попрятались? За шкуру свою трясутся? Стыдно, думаю, им сейчас, ой как стыдно!

— А мне — покойно! Знаю одно: пиши, Анна, как пишется, а что и должно случиться, то и случится. Послушай, что я написала — все правда:

15 декабря 1916 года вышла книга Гумилева «Колчан», в которой были опубликованы первые стихотворения военного цикла. В них заметно, что для Гумилева — поэта и человека — годы, проведенные на фронте, стали переломными. Произошло обретение новых идеалов, разрыв с прежней декадентской системой ценностей. Романтизм и пафос дерзких приключений сменили страшные будни ратного подвига.

В марте 1916 года Николай был переведен в 5-й гусарский Александрийский полк Ее Величества и произведен в прапорщики. Он ослаб и сильно кашлял. По настоянию медиков, подозревавших у больного развитие туберкулеза, в мае его направили на лечение в Массандру (Крым), где он написал драматическую поэму «Гондола». Врачи уверяли, что окопная жизнь могла кончиться для Гумилева плохо. Но боевого прапорщика не удержать. На фронте в полной мере проявилось то, что в мирные времена казалось лишь героическими фантазиями, маской позера-сочинителя. Он, «отвергавший жизнь во имя райской лени», теперь «учился потрошить измученное мясо, калечить черепа и разбивать колени», он так же храбр в бою, как и в своих романтических историях, правда, без брабантских кружев и высоких ботфортов.

Летом Николай Степанович снова вернулся в действующую армию, где принимал участие в военных действиях вплоть до конца января 1917 года.