Казачка

— Что это за камушки?

— Это не камушки. Это конфеты «Школьные», в заказе дали, — деловито поясняет Таська.

Она настойчиво пытается попасть на веко лаковкой, чтоб следом наложить ресницу. Не видит. Хохочет до слез. То снимает очки, то надевает.

— Дай я тебе наклею. Закрой глаза.

— Пошла к черту, я щекотки боюсь.

Клеит чуть выше века, и от этого глаз не закрывается. Тогда она сдается: поднимает голову и закрывает глаза.

Последняя точка — засунуть в лифчик «Олеко Дундича». Это две мягкие белые перчатки до локтей, в которых она когда-то снималась в фильме «Олеко Дундич» и заначила их. Прошло много лет, перчатки истерлись и прекрасно заполняют пустоты в бюстгальтере.

Посреди двора сидит кучка женщин в оранжевых жилетах. Мужчин не видать. Мимо зарешеченного маленького окна плывет большой лист фанеры. Два парня кидают фанеру возле сидящих женщин и садятся на бревно смотреть концерт. Пыль оседает не сразу.

Всовывается в вагончик девушка и приглашает начать.

Таська без очков плохо видит и на ощупь преодолевает две ступеньки. Очутившись на земле, расставляет руки и с громким пением направляется на фанеру: «Ой, чарычка, чарупушечка!» — выводит она громко, добротно, мужским голосом.

Слушающие приосанились, заулыбались.

Таська слегка пританцовывает в немодных лаковых туфлях, а лист фанеры «дышит» под ее ногами.

Не захватила Таська того времени, когда кое-где стали потихоньку вводить плату за выступление. Помню, у меня была сначала ставка — восемь пятьдесят, потом девять пятьдесят и так далее — до двадцати одного рэ.

Поглядываем на выступающую из низенького окошка. Всё путем. Вдруг видим, выползает из-под Таськиной юбки белая тряпка и расстилается возле ног пятипалой перчаткой.

«Олеко Дундич» выпал!..

Люди увидели, но поднять не решились — продолжали слушать, сконфузившись.

«А кто у нас холостой, а кто неженатый?» — закричала Таська, указывая рукой на рабочего. Смех, веселье. Женщина не торопясь встает, берет перчатку и вручает Таське. «Чего там! Ну, бывает». Женщина садится на место, а Таська искупает случившееся усилением куража.

Ждем аккордеониста. Опоздал. Наконец всовывает аккордеон и, тяжело дыша, влезает в вагончик аккомпаниатор.

— Аркаша, что с тобой? Таська пошла без тебя.

— Пускай орет! — Он вытирает платком лицо. — Вот жидовские дела!

Мы уже привыкли к тому, что Аркашка, будучи евреем, все жидов клянет, уверяя, что есть евреи, а есть жиды.

— Что такое, Аркаша?

Он вытаскивает телеграмму и кладет на стол. Читаем: «Привези тапочки и две банки майонеза баба Мара умерла». Молчим — не наше дело.

Аркадий легонько пробежал пальцами по клавишам аккордеона.

Пошли дробушки, звонкий голосок. Юбка колокольчиком. Это уже объявленная Таськой Рита Ивановна. Аркадий там же. С аккордеоном, конечно, другая картина.

Таська «подзарядилась», ввалилась в вагончик красная, веселая и, улегшись спиной на прохладные доски вагончика, сообщила:

— Девки! Сдохну, тело спалите — и прах в Мелитопольский горком партии!..

Покряхтела, отдышалась и встала.

— Костик, дай бабушка сядет.

Костик повиновался и перенес молоток и конфеты на другой край стола.

— Бабушка, видишь, сколько я уже наколол…

Глядя в окошко, Таська ткнула меня в бок:

— О! Мой идет — чернявый!.. Люблю чернявых…

— А может, он лысый, — меланхолично сказала Клара Петровна, держа руки в карманах английского пиджака. — Прошу тебя, — обратилась она к следующей выступающей, Эльзе Степановне, — не говори про «пальмовую ветвь».

— Хорошо, — покорно пообещала Эльза Степановна. Она была слезлива, глазки увлажнялись по любому поводу. На концертах показывала, как озвучивает птичек, собачек, свинюшек в мультфильмах. Частенько мы ее просим не жаловаться на актерскую судьбу. Зрители ведь не помощники.

«Пальмовая ветвь» — откуда она? Дело было так: получила когда-то Клара Петровна спецприз. За первую и последнюю роль в кино. На какое-то время энергия роли ввела ее в ряд известных актрис, потом приходилось самой напоминать. Шли годы, все объявляющие путались, как назвать приз, и обозвали его «пальмовой ветвью».

«Пальмовую ветвь» все-таки не оставили в покое. Ею «награждали» любого из выступающих — для понта…

Я себя барыней чувствую. Одета во все американское — и платье, и туфли… Ведь я только что из Вашингтона. Вспоминаю, как нам в прохладном мраморном банке дали по семьсот долларов. Мне казалось, могу купить все — от парохода до Канарских островов…

Загнивающие капиталисты! Как удобна одежда, как невесомы туфли, мягкие, с низкой шпилькой! Только теперь я поняла, насколько хорошая одежда снимает с человека все комплексы. Нога тридцать девятого размера стала изящной, небольшой. Что говорить — я стала много лучше при американском шмутье. Пораньше бы…

На конгрессе в Белом доме, в библиотеке, попросили дать интервью. Я справилась. А когда спросили конкретно, провалится или не провалится наша перестройка, по-плебейски заявила:

— Никогда!

«Черт ее знает, — негодовала потом, садясь в шикарную машину, — что это такое — перестройка».

…Очнулась — объявили меня.

Я направилась к листу фанеры, не допуская, чтоб шпильки погружались в песок. Жаль туфель — может быть, больше таких не будет…

Пожевала я какой-то текст, чтоб собраться с мыслью, — и потом пошло. Это мы умеем.

Бурные аплодисменты. Возвращаюсь с букетом полевых цветов в вагончик.

Чернявый из-под телогрейки достает колбасу в бумаге, снимает картуз и освещает вагончик лысиной во всю голову. Мы вздулись от попытки удержать смех; на наше счастье, он вышел и кликнул напарника.

— Ой, ой! Где мой корвалол? — разрываясь от смеха, взмолилась Таська.

— Нет, девчонки, какой корвалол? Вот корвалол. — Чернявый поставил на стол бутылку водки и начал расставлять граненые стаканы, резать колбасу.

Пить-то мы не очень, но никогда не настаиваем на том, чтобы убрать выпивку, — под это дело выпьют устроители шефского концерта.

Смотрим, кладет каску на краешек скамьи рабочий.

— Иди, Шурка, не стесняйся.

Шурка и не собирался стесняться.

Разлили всем поровну, чокнулись, отпили по глотку, а «ребяты» до дна. Стали прилипать лица к решетчатому окошку. Чернявый задвинул его картоном, на котором был наклеен плакат с инструкцией по технике безопасности.

— Не стесняйтесь, девчонки, закусывайте.

Вместо опустевшей бутылки появилась свежая.

— Эх, давайте, девчонки! — крикнула Таська и приглотнула. — Вот знаете, помру — завещаю спалить меня, а прах в Мелитополь, в горком партии.

— Да ты всех переживешь, не ерничай, — говорю ей. — Еще отведаешь супчику за бесплатно.

— Это где ж такое?

— Не слыхала? Брешешь! Знаешь, что у предпринимателей. Каждое воскресенье открываются двери — и будьте любезны! Благотворительный обед для бедных. «Спасибо родной партии! Спасибо родному народу!» — крикнул недавно дед и чуть лапти не откинул.

— Нонка, не заводись…

— Я не завожусь… Дед откусил хлеба, запустил ложку в суп, а «Добрый вечер, Москва» тут как тут. «Вам нравится здесь?» — дура одна спрашивает.

— Почему — дура?

— Интервью брать — это надо иметь ум и талант. А частенько несут чушь всякую… «Хорошо готовят? Вкусно?» Он не поднял головы на кинокамеру, но добавил еще раз: «Спасибо партии родной»…

— Нонка, хоть ты и права, но как-то после твоих высказываний порою дух захватывает.

— А ты заплачь! Меньше в туалет бегать будешь…

У Эльзы Степановны уже глаза увлажнились, как обычно.

— Коммунисты разные бывают, — сказала она.

— Ты права… — Мы чокнулись да подумали, тут и конец ненужной болтовне.

— Я умру коммунистом, — заявила Таська.

— Это клево!

— Ты коммунистка неполноценная, — сказала обладательница «пальмовой ветви».

— Неполноценная?!

— Полноценные коммунисты живут по-коммунистически…

— При коммунизме. А ты все орешь: коммунизм, партия, народ, — а задница голая и у тебя, и у твоей матери, и у матери ее матери. Не путай хер с пальцем!