Маяковский едет по Союзу

К сожалению, выставка просуществовала лишь 6 дней. Посещали ее довольно дружно. Но было бы, я полагаю, значительно больше народу, если б не «маленькое» упущение: администрация Дома печати умудрилась напечатать часы посещения наоборот: не с 4 до 10 вечера, а с 10 до 4 (в рабочие часы). Положение удалось выправить лишь частично, путем объявлений по радио и в газете.

Воспользовавшись отъездом Маяковского накануне закрытия, директор Дома печати тут же стал разбирать выставку, порвал на моих глазах плакат и афишу.

Мне удалось приостановить это безобразие, но о продлении выставки в таких условиях думать не приходилось.

В Ленинграде я получил письмо:

«Пишут Вам бригадники Кольцова и Бессонов. Сообщите нам точно, когда закрывается выставка. Если она приедет к 13-му, то пойдет в Трехгорку, если же задержится, то можно отложить до 13-го, так как к этому числу просит выставку Центральный Дом комсомола Красной Пресни, где гораздо ценней отчитаться перед комсомольским активом».

Кроме М. Кольцовой и В. Бессонова, подписавших это письмо, весьма активное участие в бригаде принимали товарищи А. Бромберг и В. Славинекий. Благодаря их помощи 18 марта выставка вновь открылась в Москве, а 25-го было закрытие ее.

В этот день Маяковский был среди комсомольцев, давал объяснения, прислушивался к замечаниям. Затем собрались в большом зале. Председательствовал редактор «Комсомольской правды» Андрей Троицкий. Маяковский произнес речь. Я позволю себе привести выдержки из нее:

— Товарищ председатель очень пышно охарактеризовал, что я буду делать доклад, да еще о своем творчестве. Я и доклада делать не буду, и не знаю, можно ли назвать так высокопарно творчеством то, что я сделал. Не в этом совершенно дело, товарищи. 20 лет — это очень легко юбилей отпраздновать, собрать книжки, избрать здесь бородатый президиум, пяти-десяти людям сказать о своих заслугах, попросить хороших знакомых, чтобы они больше не ругались в газетах и написали сочувствующие статьи, — и, глядишь, что-нибудь навернется с этого дела…

И дальше:

— Теперь от этого я на пять минут перейду к моей выставке. Для чего я ее устроил? Я ее устроил потому, что ввиду моего драчливого характера на меня столько собак вешали и в стольких грехах меня обвиняли, которые есть у меня и которых нет, что иной раз мне кажется, уехать бы куда-нибудь и просидеть года два, чтоб только ругани не слышать.

Но, конечно, я на второй день от этого пессимизма опять приободряюсь и, засучив рукава, начинаю драться, определяя свое право на существование как писателя революции, для революции, а не отщепенца. Смысл этой выставки — показать, что писатель-революционер — не отщепенец, стишки которого записываются в книжку и лежат на полке и пропыливаются, но писатель-революционер является человеком, участником повседневной будничной жизни и строительства социализма.

Товарищи, вторая моя задача — это показать количество работы. Для чего это мне нужно? Чтобы показать, что не то что восьмичасовой рабочий день, а шестнадцати-восемнадцатичасовой рабочий день характерен для поэта, перед которым стоят огромные задачи, стоящие сейчас перед Республикой. Показать, что нам отдыхать некогда, но нужно изо дня в день не покладая рук работать пером.

НЕПОПРАВИМОЕ

К концу жизни (начиная с 28 сентября 1929 года) у Маяковского произошли тяжелые события, которые нанесли ему огромную травму.

Ссылаться на то, что вопрос о причине гибели поэта решит будущее, — было бы неправильным.

Таинственность, с одной стороны, противоречивость — с другой, приводят к кривотолкам, порождают сплетни, и все это, вместе взятое, искажает облик большого поэта и большого человека.

Чтобы избежать этого, необходимо осветить обстоятельства жизни поэта в последний период.

Маяковский в предсмертном письме объясняет катастрофу личными мотивами ― «любовная лодка разбилась о быт…». Но в этом же письме говорится о споре с Ермиловым. Следовательно, расшифровать письмо можно по-разному. Сейчас уже мало кто отважится утверждать, что предсмертная записка поэта дает исчерпывающее объяснение истинных причин трагедии.

Каковы же эти обстоятельства?

Я уже упомянул о том, что сама по себе выставка привлекла множество людей, особенно молодежь. Однако там почти отсутствовали писатели. На фоне общего успеха выставки отсутствие литераторов напоминало своеобразный бойкот. Владимир Владимирович, конечно, это переживал, хотя и предвидел в какой-то мере.

Если и приходили писатели, то их можно было перечесть по пальцам. Единственный рефовец, пришедший на открытие, — О. М. Брик. Выделялся своим присутствием Виктор Шкловский, который после ликвидации Лефа в Рефе уже не состоял. Замечу, он был одним из самых давних знакомых Маяковского (с 1912 года).

Старых соратников по Лефу — Рефу вовсе не было ни на открытии, ни в последующие дни. К этому времени они порвали отношения с Маяковским.

В афише предусматривалась такая подробность: «Объяснения работников Реф». На самом же деле на выставке рефовцев не было и в помине.

Среди тех, кто упрощенно толковал причины самоубийства Маяковского, обвиняя чуть ли не во всем рапповцев, недружелюбно встретивших поэта, были и его друзья-рефовцы. А их разрыв с Маяковским из-за его перехода в РАПП принес ему немало огорчений.

Но Маяковский, судя по всему, смотрел на переход иными глазами. Ведь еще год назад он писал о том, что «мелкие дробления себя изжили, и вместо групповых объединений литературе необходимо сплотиться вокруг организаций, ведущих массовую агитлитературную работу…» [54].

Таким образом, есть основание полагать, что Маяковский считал РАПП лишь переходным этапом, до той поры, пока все существующие группировки не сопьются в единую писательскую семью.

Говоря об апрельских, последних днях поэта, Валентин Катаев в «Траве забвении» высказывается несколько иначе. Он пишет: «Я думаю, он уже понимал, что, в сущности, РАПП такой же вздор, как и Леф. Литературная позиция — не больше».

После ликвидации РАППа в 1932 году до открытия Первого съезда писателей в 1934 году на одном из пленумов А. Фадеев, как бы подтверждая мысль Маяковского, сказал: «Конечно, групповщина — это большой тормоз к серьезному размаху художественного творчества, потому что не дает возможности объективно оценивать произведения. Группы раздирают людей на части. Недостатки, художественные ошибки своих они прощают скорее. А малейший недостаток противника сейчас же вскрывается, и на него бросается представитель той или иной группы».

Накануне произошла, очевидно, крупная размолвка: Маяковский решил перейти в РАПП, и его соратники восприняли такую акцию как измену, и в их глазах Маяковский выглядел в ту пору чуть ли не ренегатом.

Владимир Владимирович подал заявление в правление РАППа:

«В осуществление лозунга консолидации всех сил пролетарской литературы прошу принять меня в РАПП.

1) Никаких разногласий по основной литературно-политической линии партии, проводимой ВОАППОм, у меня нет и не было.

2) Художественно-методологические разногласия могут быть разрешены с пользой для дела пролетарской литературы в пределах ассоциации.

Считаю, что все активные рефовцы должны сделать такой же вывод, продиктованный всей нашей предыдущей работой.

3/1-1930 г.» Вл. Маяковский

До сих пор подвергается сомнению дата, начертанная Маяковским на заявлении. Предполагают, что это описка. Но доказать это трудно. В конце концов, быть может, этот вопрос не так уж и принципиален. Но, анализируя все сопутствующие обстоятельства, можно сказать: вероятнее всего, он сдал заявление в феврале, после открытия выставки. Споры между рефовцами длились, очевидно, не один день.

Юрий Либединский, один из руководителей РАППа, в своей книге воспоминаний «Современники» так оценивает обстановку тех дней: