Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе

— Где мы находимся? — спросил Манфред.

— Недалеко от Мюсси, — ответил булочник. — Вы сбились с пути?

— Мы хотели бы узнать, где живет деревенский священник, — сказал я.

Молодой человек взглянул на тени на наших лицах и сказал:

— Минутку, я провожу вас к нему, — и захлопнул дверь.

Мы нервно ждали, пока он не появился снова, в куртке, накинутой поверх пекарской одежды. Мы миновали несколько домов; булочник — спокойно и молчаливо, мы с Манфредом тоже молчали, так как говорили по-французски с австрийским акцентом.

Когда мы подошли к ризнице священника, мне пришла в голову еще одна проблема: священнику обязательно нужно оказать почтение — снять головной убор. Но снять береты означает продемонстрировать наши бритые головы и тем самым объявить: я — беглец, я — еврей. Однако выбора у нас не было. В мире, где нельзя доверять священнику, остается только добровольно сесть на ближайший поезд, идущий в Аушвиц. В общем, мы доверились. Священник, мужчина средних лет, был совершенно ошеломлен, увидев нас.

— Эти молодые люди интересовались, где вы живете, — сказал булочник и ушел, так как не хотел иметь к этому никакого отношения.

— В чем дело? — спросил священник.

— Мы спрыгнули с поезда, — сказал я, махнув в направлении железной дороги.

Сейчас нельзя было медлить ни секунды. Я снял берет, и он увидел мою бритую голову. Я слишком устал, чтобы убраться прочь, подумал я.

— Ах да, — сказал он тихо. — Три раза в неделю. Мы знаем о поездах. Вы убежали из поезда?

— Да. Можно у вас переночевать?

Он внимательно посмотрел на нас, пригласил войти и закрыл за нами дверь. Потом он поморщился: должно быть, из-за времени, проведенного в переполненном товарном поезде, от нас чертовски воняло. Мы сильно потели, часами пытаясь разогнуть металлические прутья. От нас несло рвотой и экскрементами, прилипшими к нашим телам и к одежде, от нас несло страхом.

— Первое, что вам нужно, — сказал он, — это вода и мыло.

Мы были не только грязными и завшивевшими, но и голодными как собаки. Священник разогрел на плите кастрюлю молока, положил на кухонный стол хлеб и сыр.

— Утром, около шести, — продолжил он, — здесь бывает патруль. Я оставляю вас на ночь, но до шести вы должны уйти.

Когда мы наелись досыта, он проводил нас в ванную, затем дал нам чистые постели. В Трире у монахов были такие же простыни, и я спокойно спал рядом с немецким солдатом по имени Хайнц. Утром сюда придут другие немецкие солдаты. Наш поезд скоро прибудет в Аушвиц, без нас. Тони и Эрих были в этом поезде, и Альберт, и маленький мальчик, разлученный со своими родителями, и люди, все еще молящиеся своему незримому Богу, и женщина с костылем, сказавшая нам: «Продолжайте. Действуйте!»

Совершенно измученный, я провалился в глубокий сон и проснулся перед рассветом, услышав голос доброго ангела, говорившего по-французски. Это был священник, сказавший: «Пора». Мне не хотелось расставаться с постелью. Под одеялом было тепло и безопасно. Я хотел навсегда остаться в этой комнате завернутым в простыни, отгородиться от мира. Я хотел закрыть глаза и спрятаться в темноте закрытых век, пока не закончится война. Но было уже пять утра, и скоро придет рассвет, а вместе с ним немецкий патруль.

Священник покормил нас и дал записку. Поблизости есть деревня, сказал он, там живет его друг, тоже священник. Он дал нам в дорогу еды и немного франков. Когда мы распрощались, мне пришло в голову, что мы не узнали его имени, так же как и он наши. Это облегчало «преступление» для каждого из нас.

Мы добрались до следующей деревни в первой половине дня и нашли там дом священника. Он ненадолго вышел, сказала служанка. Вблизи мы увидели кладбище и решили, что там мы сможем подождать в безопасности. На кладбище, посещая могилы, люди, как правило, не задают вопросов. В ожидании священника мы бродили среди мертвых, завидуя их спокойствию. Я думал о своей семье, о том, существуют ли они еще на земле, и если нет, смогу ли я когда-нибудь найти место их последнего упокоения.

Священник принял нас на эту ночь и разрешил переночевать в хлеве. Мы спали между двух коров, на соломе, насыпанной на пол, под их уютные жующие звуки. Я чувствовал себя в безопасности.

С утра началось обычное: пора было уходить, может прийти патруль. Священник дал нам два билета на поезд до Парижа.

— Это безопасно?

— Сегодня воскресенье, — сказал священник. — Даже для немцев это день, когда они не проверяют пассажирские поезда. До Парижа у вас все должно быть нормально.

— А там?

— А там… — сказал он. — Если вы смогли сбежать из этого поезда, то и в Париже у вас не должно быть проблем.

Он произнес это как полицейский в Люксембурге, подшучивающий надо мной после того, как я переплыл Сауэр. Все познается в сравнении: если ты смог переплыть реку, то преодолеешь проблемы и на суше. Если ты смог убежать из товарного поезда, идущего в Аушвиц, то уж поездку в Париж переживешь.

В Париже я постараюсь найти свою тетю Эрну. Она, самая младшая сестра моей мамы, переехала в Париж в 1930 году, выйдя там замуж. Последний раз я видел ее в 1936 году, когда она вместе с сыном Полем приезжала в Вену. Теперь Поль прятался где-то во Французских Альпах, а тетя Эрна нашла надежное убежище у одного священника, знакомого с доброжелательным лейтенантом полиции. Я знал, где она живет.

— Манфред, — сказал я, когда поезд покатил в направлении Парижа, — через тридцать лет, когда мы будем это вспоминать, нам будет все это представляться сном.

— Ты с ума сошел? — оборвал он меня. Слегка глуповатое выражение, которое было на его лице даже в самые тяжелые времена, пропало. — Ты дурак.

— Почему ты так говоришь?

— Через тридцать лет… — сказал он саркастически. — Как можно думать, что будет через тридцать лет, когда неизвестно, что будет завтра?

— Потому что, — ответил я, — ничего невозможного больше нет. После этого прыжка из поезда. Ничего.

— Ничего, — передразнил он. — У нас даже документов нет. Мы вообще не знаем, куда нам идти, когда приедем в Париж.

— Улица Сен-Мор, — сказал я. — Номер 49.

Девятого ноября 1942 года мы приехали в Париж, через день после того, как войска стран антигитлеровской коалиции высадились в Северной Африке. Прошло ровно четыре года с той ночи, когда Беккер остановил на шоссе машину и мы смотрели на небо, охваченное пламенем от огней Хрустальной ночи. Сегодня немцы оккупировали уже всю Европу. В Париже на Восточный вокзал прибывали немецкие солдаты, получившие отпуск, другие отправлялись отсюда на фронт. Город медленно приобретал вид оккупационной зоны. Мы отворачивались, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Бросилось в глаза невообразимое: немецкие солдаты, крепко обнимающие французских девушек.

— Ради всего святого, не снимай перед ними шляпу, — язвительно сказал я.

Снять береты означало обнажить перед всеми наши бритые головы. У нас не было документов, не было волос на головах, не было еврейских звезд на куртках. Мы блуждали по улицам Парижа в поисках жилища тети Эрны, пока не нашли его в одиннадцатом arrondissement (районе). Было уже далеко за полдень.

Одиннадцатый район Парижа всегда населяло огромное число евреев, однако вследствие депортации еврейское население значительно сократилось. Мы увидели несколько человек с желтыми звездами на куртках. Нам доводилось видеть это уже и в Дранси, но Дранси был лагерь. А это был Париж, родина Виктора Гюго, Эмиля Золя, Луи Пастера, родина людей милосердных. Город света стал городом, где евреи были заклеймены для убиения.

Никто не ответил на наши звонки в тетину входную дверь, но открылась дверь на третьем этаже, и женский голос спросил:

— Вы кого ищете?

— Мадам Шерер, — ответил я. — Я ее племянник.

Женщину звали мадам Анжель. Приблизившись к нам, она внимательно вгляделась в наши лица.

— Ее сегодня нет дома, — сказала она. — Я не знаю, где она.

Потом добавила осторожно:

— Я не знала, что у нее есть племянник.