Отмена рабства. Анти-Ахматова-2

Могла ли она полюбить так кого-нибудь из соотечественников — не ЗАМУЖ выйти, а вот так страстно, жадно полюбить: Рихтера, например, или какого-нибудь художника-академика? Было бы лучше кого-нибудь из ученых-филологов, пушкинистов с квартирами с видом на Неву, но это уже было не по силам — хотелось расслабиться, собираться в компаниях молодежи за шуточками, небольшой выпивкой (немного — граммов двести водки за вечер — даже для почти стокилограммовой дамы вполне достаточно) — это было не так затратно, в плане душевных сил. О музыке и живописи можно было бы ограничиться краткими (воспоминатели этой краткостью потом изумятся и потребуют изумления всеобщего) экспромтами, с мужем-филологом пришлось бы наполнять свои афоризмы конкретным содержанием, до которого уже не было большого дела. А потом наступали ночи. Ночами, после выпитого и близости (все — маленькое, тесное — и комната, и веранда, и кухня) молодых, крепких (никто не был тренирован и накачан, все были щуплы, но — молоды и подвижны) тел, она тоже становилась молодой. Кто отнимет мысли? Она с обстоятельностью выстраивающей свои романы девушки придумывала свой — только с ним, с Берлиным. Разговоры, которые девушка придумывает, перебирает, проговаривает по тысяче раз. Девушка любит ушами, утешается ими же.

…когда она ему отомстит, когда он увидит, чем он пренебрег, — Ты прочтешь об этом во всех газетах на всех языках. (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 341), когда ее бесчисленные и несравнимые достоинства станут ему явны — вот как он тогда с нею заговорит? Записываем… Он ей скажет так:

Гость: Я хочу быть твоей Последней Бедой… Я больше никому не скажу те слова, которые я скажу тебе.

X.: Ты повторишь их много раз и даже мое самое любимое: «Что Вы наделали — как же я теперь буду жить!»

Гость: Как, даже это?..

X.: Не только это — про лицо: «Я никогда не женюсь, потому что могу влюбиться в женщину только тогда, когда мне больно от ее лица…

В двухтомнике издательства «Правда» 1990 года с восторгом сообщается научная находка: «Что же вы наделали — как же я теперь буду жить!» и «Я никогда не женюсь…» и т. д. — Обе эти фразы, ВОЗМОЖНО (выделено Т.К.), произносились КОГДА-ТО КАКИМ-ТО конкретным лицом». (Это из справочного аппарата двухтомника «Избранного».)

Гость: И я забуду тебя?

X.: Да. Но дух твой без твоего ведома будет прилетать ко мне.

Или так:

Он: Хочешь, я совсем не приду?

Она: Конечно, хочу, но ты все равно придешь.

Он: Я уже вспоминаю наши пять (было всего две, но это даже для такой раскаленной фантазии несерьезно) встреч в странном полумертвом городе… в проклятый дом — в твою тюрьму в новогодние дни (все верно, конкретное лицо однажды посетило ее именно в предновогодние дни), когда ты из своих бедных, нищих рук вернешь главное, что есть у человека — чувство родины — пишет обо всем на свете, воспоминания о единственной встрече поворачиваются перед ней и так и этак, и она же не может бесконечно молчать многозначительно перед читателем, вот придумывает ведь она, Ахматова, не может без высокого, без великого: интимнейшая, судьбоносная сцена, и пожалуйста — про чувство родины), а я за это погублю тебя.

Она: И я ждала или буду ждать тебя ровно десять лет (это знаменитые ахматовские предсказания. Пишет в 1962-м о том, что в 1956-м, когда он приезжал — исполнялось 10 лет после того, как они встретились. Для нее — юбилей, невстреча, гость из будущего. На самом деле — все прошло — то, чего не было). И ты не вернешься. Ты хуже чем не вернешься (а только что было — все равно вернешься?). Но вместо тебя придет ОНА:

(Да, такие стихи вернут чувство родины — и чувство детства, как в пятом классе писали такие стишки.)

Он: Это ты про Музу?

Она: Да.

Он: Она заменит Тебе (прописная буква в оригинале) меня?

Она: Да, так же, как она заменила мне всех и все.

Он: А я забуду тебя?

Она: Забудешь, но раз в году я буду приходить к Тебе во сне — Ариадна — Дидона — Жанна, но Ты будешь знать, что это я. (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 333–334).

Мечтала, как говорят теперь, не по-детски.

Ночь длинна. В ход идут уже и стоны.

Голос: Я никогда не зову тебя, я всегда с тобой и даже больше… Я знаю — я отравляю тебя, а ты меня. Я становлюсь тобою, ты мной, мы оба гибнем друг в друге. А жажда все растет. Только твой стон может меня спасти. Не губи меня. Скорее, скорее. (Vien! vien!)

Она: Что ты называешь моим стоном? Неужели <…>

X.: Нет, только не это.

Голос: И я понял, что мне нужно только одно — твой стон, что без него я больше не могу…

Анна Андреевна, наверное, тоже больше не может…

…На чем мы остановились? Ах да — мне нужно только одно — твой стон, без него я больше не могу… Продолжаем:

…и пусть я знаю, что я один виновник всего, всего. Мне довольно тебя с другими! и твоих стихов — другим, всего, всего твоего.

X.: Но ты во мне, и я в тебе…

Голос: Неправда. Слушай. <…>

X. (Встает, потягивает руки): Что я дам тебе, чтобы ты узнал меня: розу, яблоко, кольцо?

Голос: Нет.

<…>

Он: Ты спишь?

Она: Да.

Он: Не просыпайся.

Она: Это ты?

Он: Да, и может быть, в последний раз.

Она: Ты знаешь, что у нас нет последнего раза.

Он: Но нет и первого.

Она (стонет)

Он: Не надо — не могу слышать твой стон. Он напоминает мне тебя в тюрьме, на плахе и на костре.

Она: Ты знаешь, что он перестал быть стоном, а стал… <стихами> (и прозой).

Он: Потому я от них теряю рассудок, в них все.

Она: И еще то, что будет. (Стонет, стонет, стонет!)

3 августа 1964. Будка.

Это произведение — эту прозу — можно перепечатывать без комментариев всю — и без купюр. Это — физиология, тяжелые, тяжело пережитые одинокие ночи.

За поэзией Пастернака числила многие грехи, наверное, неисчислимые, если доходило и до «самого страшного» (всего-навсего — что поэт мало, как на ее суд, вспоминал).

Судить это можно по-разному, но, помимо всего прочего, обращение к воспоминаниям — это просто закон нейрофизиологии. В этом нет никакой заслуги утонченного ума и углубленного сознания. В этом — лишь печальный знак того, что период золотой зрелости, когда человек сам управляет собой и может хоть вспоминать прошлое, хоть мечтать о будущем, — закончился. Теперь им управляют неумолимые законы…

В солиднейшей книге цитируется большой кусок гениального текста Ахматовой. Из такого трудно что-то выбрать. Приведем целиком и здесь.

И ЭТО БЫЛО ТАК. Беседа длилась много ночных часов. И можно ли это назвать беседой. Произносились ли слова или в них не было надобности? Шло ли дело о смерти или о поэзии, тоже не совсем ясно. Несомненно одно: в этом участвовало все мое существо с [такой] той полнотой, о кот<орой> я сама до этой ночи не имела понятия.