Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Меня воспитывали, как Будду. От меня не скрывали, конечно, существование зла, но очень щадили, защищали от соприкосновения с ним.

В первое лето в Крылатском откуда-то появился у нас дореволюционный журнал «Нива» за тысяча девятьсот какой-то год, переплетенный в толстый том. Мне разрешили его смотреть, и я не помню, читала ли в нем что-нибудь, кроме одной статьи — о вивисекции животных. Статья была написана в осуждение опытов над животными, с описанием их мучений. Там были снимки. После этого я никогда уже не могла забыть о страданиях животных, во имя чего бы они ни причинялись. Но почему я снова и снова перечитывала эти описания: о яде кураре, который парализует, не уменьшая боли, и о выражении глаз подопытных животных, почему я рассматривала фотографии распластанных, с развернутыми задними лапами, с раскрытыми животами, прикрепленных к столам собак? Со мной несколькими годами раньше уже было нечто подобное, когда я читала «Хижину дяди Тома». Я не могла оторваться от описания мучений, которыми жестокий рабовладелец подвергал своих рабов. Я понимала, что то, что со мной происходит, нехорошо, и скрывала это.

На следующий год было еще хуже.

Во всех деревнях, привлеченные любовью к ним Марии Федоровны (услышав собачий лай, она говорила: «Слышу голос дружеский!» — а ее любовь была действенной, Мария Федоровна сразу налаживалась их подкармливать), около нас всегда вертелись собаки. В Крылатском это были белый, похожий на шпица Пушок и помесь сеттера с дворняжкой Узнай. Узнай на самом деле был сукой. Он мне очень нравился своей шелковистой шерстью, выразительной мордой и ласковым характером. Это была совсем молодая собака, недавний щенок. Она любила класть голову человеку на колени, и мама сказала: «Женское сердце просит ласки». Эти две собаки жили в соседнем доме, откуда приходила играть со мной девочка Леля.

Когда мы приехали во второй раз в Крылатское, у нас, как ни странно, тоже было домашнее животное — серый котенок. Считалось, что при нашей жизни мы не можем держать домашних животных. Мария Федоровна горевала без собаки, а мама говорила, что у них в доме всегда были кошки. Мама и принесла этого котенка, он был брошен и жалобно пищал в нашем темном подъезде. Я очень полюбила котенка, думала о нем, ласкала, целовала и гладила, а Мария Федоровна кормила его и убирала за ним. Она попрекала меня, что я ничего для него не делаю, что так не любят, а как я могла что-нибудь делать — меня ни к чему не допускали, к тому же характер у меня был созерцательный.

На даче к нам приблудился еще один котенок, черный со светлыми глазами и белой грудкой, такого же возраста и величины, как наш. Я со страхом думала, что будет осенью, ведь нельзя взять обоих котят в Москву.

Тем временем жизнь в Крылатском начала портиться.

Когда мы приехали, Пушок был на месте, а Узная не было. «Нечем было кормить, и отец удавил его», — сказала хорошенькая Леля и стала рассказывать, наслаждаясь производимым на меня впечатлением, как отец на веревке отвел Узная на берег и там удавил.

Мы опять, как и прошлым летом, играли в куклы. В Крылатском была церковь, и население деревни туда исправно ходило. Девочки ввели в распорядок жизни кукол хождение в «церкву». Я с удовольствием наряжала кукол, чтобы вести их в «церкву», но девочки стали как-то иронически смотреть на меня, а Леля сказала: «Вы дома левой рукой креститесь?» Я пыталась объяснить, что мы не верим в бога и никак не молимся, мне стало неприятно, тяжело, я поняла, что они отделяют меня от себя и что мои представления о равенстве не отвечают действительности.

У девочек были сестры и братья, среди них один ненормальный, а другой, старше нас, лет 14–15, хулиган. Они не играли с нами, и я их боялась.

Лето было очень жаркое, мы ходили купаться, а за домом находилась длинная канава с водой, она шла до другой, большой канавы, перпендикулярной первой. В канаве водилась всякая живность: лягушки, жуки-плавунцы, пиявки, летали стрекозы, и я там играла в наблюдение за природой.

У хозяев были корова и теленок. В середине лета они купили комбикорм, обкормили им теленка, и он заболел, у него раздулся живот. Через день я зашла на «двор», там было темно — на улице было солнце, — и заглянула в отгороженную часть его, которая предназначается для коровы. Я увидала, что теленок лежит на навозной земле, его шея вытянута и плотно прижата к полу, и какой-то странный у него глаз, обращенный кверху. Выходя, я встретилась со старым хозяином, и он мне сказал: «Зарезал я яво».

Потом с нашей террасы я увидела старшего брата Лели. Он шел, слегка покачиваясь, мимо своего палисадника, и тут выскочила кошка и перебежала ему дорогу. Он схватил ее и, держа за задние лапы, с силой ударил головой о ствол большого дерева, росшего на улице. Во мне поднялись: к горлу — ужас, к голове — ненависть. Я удивилась, что кошка вскочила и скользнула обратно в палисадник, я думала, что он убил ее.

В августе, когда уже у нас начали думать об отъезде, пропали оба котенка, черный и серый. Серый скоро появился, его, лежавшего в траве, нашел кто-то из детей, а черного не было. Девочки сказали, что ненормальный закопал его живого в землю. Серый котенок вернулся больным. Он лежал, не мог есть, ему становилось все хуже, и мама с Марией Федоровной решили показать его в ветеринарной лечебнице. Она находилась по ту сторону большого шоссе. Мы поднялись в гору почти до поворота, и тут у котенка начались судороги. Он конвульсивно извивался и сипло мяукал изо всех сил, широко раскрывая маленький рот с розовым язычком, а звук был слабый. Мы сели на край канавы, мама положила котенка на траву, он на минуту затихал, а потом снова извивался, закидывая голову и крича. Мама и Мария Федоровна велели мне идти домой. Они пришли нескоро, без котенка и сказали мне, что в лечебнице котенку сделали укол. Много позже Мария Федоровна сказала, что котенок умер тогда же, на дороге, у них на руках.

Мы вернулись в Москву на несколько дней раньше обычного. Я часто не могла сдержать слез. Мария Федоровна, всегда боровшаяся, и успешно, с моей нервностью, так что я плакала меньше других детей, однажды, когда мы с ней шли на Арбат по Кисловскому переулку и я опустила голову, чтобы не были видны слезы, сказала мне как-то грубо, по-простонародному, не жалея меня: «Люди умирают, а ты по кошке плачешь». Но для меня смерть беззащитного от руки мучителей была одинаково непереносимой, кто бы ни умирал.

Обо всем этом я никогда потом не забывала. А деревня и ее жители показали мне другую, гадкую, не благостно патриархальную сторону.

Я долго не могла прийти в себя. Я записала в блокнот про погибшего Ушанчика, нарисовала его мордочку в альбоме, и всегда у меня были наготове слезы. Смерть и мучительство омрачили мою жизнь, и я не знаю, рассосалась ли бы эта чернота, если бы моя жизнь в дальнейшем наладилась. Но смерть котенка была не только горем сама по себе, она была предвестником маминой болезни и смерти, а это мое горе — репетицией горя будущего.

Зимой я болела недолго, но тяжело. У меня было повторявшееся воспаление среднего уха, и к доктору Якореву присоединили знаменитого Натансона. У меня часто болели по вечерам колени. Мария Федоровна мазала мне колено сильно пахнувшей мазью, обматывала его старым шерстяным платком, и я не сразу, но могла заснуть. Вызывали знаменитого Ревилиотти, который поставил меня на стул и сравнил ноги. Он не нашел у меня ревматизма. Была ветряная оспа с зудом и сыпью, и мне хотелось, чтобы у меня осталось несколько вмятин-оспин. Была редкая для меня болезнь — ангина. «Береженого бог бережет», — Мария Федоровна боялась за меня и была против закаливанья, но она не признавала шарфов и даже образующих кольцо вокруг шеи меховых воротников. При любом морозе мое горло было открыто, и вследствие ли этого непроизвольного закаливания или по природному расположению горло как таковое не болело, бывали только кашель и насморк.

Для научных работников была открыта поликлиника в Гагаринском переулке, к которой прикрепили не только маму, но и меня и Марию Федоровну.