На берегу великой реки

– Великий Пушкин! Солнце русской поэзии!..

В комнате стало тихо. Только за стенкой, должно быть, в спальне, слышался жаркий шепот – молилась мать учителя.

И снова опустил веки Иван Семенович, будто уснул. А перед Николаем одним мгновением промелькнул в памяти тот хмурый февральский день с мокрым снегом, когда первый разносчик всяких новостей, пухленький и румяный одноклассник Пьер Нелидов, у входа в гимназию, безразлично, как о самом обыкновенном, сказал ему:

– Слыхал? Пушкин на дуэли стрелялся. Ему не повезло – убит!

Николай с силой схватил Пьера за плечо.

– Врешь! Не может быть!

– Разве я когда-нибудь врал? – обиженно ответил Нелидов, пытаясь высвободиться. – Ты же знаешь: мой дядюшка – сенатор, а тетушка – фрейлина. Дело, значит, было так: Пушкин приревновал Дантеса к своей жене и послал ему вызов. Ну и вот…

Пьер умолк, намереваясь шагнуть вперед.

– Стой! – крикнул Николай, загораживая Нелидову дорогу. – Какой-такой Дантес?

Пьер скривил губы.

– Что ты в самом деле пристал? Я же сказал тебе: Пушкин убит! Пусти! А Дантес – француз, сын посланника… Ну, дай же пройти!

Медленно отступив в сторону, с каким-то отсутствующим взглядом, почти бессознательно пропустил он Нелидова мимо себя. Мысли его в эту минуту были далеко: в никогда еще не виданном, представлявшимся лишь в мечтах Петербурге.

В тот день никто из учителей не сказал гимназистам о смерти Пушкина, даже Туношенский на уроке словесности. Словно в рот воды набрал.

– Ну почему, почему тогда все молчали? – словно разговаривая сам с собою, воскликнул Николай.

– Это вы о чем? – изумляясь, спросил учитель. Николай объяснил.

Откинув голову назад, Иван Семенович тяжело задышал, борясь с приступом кашля. Потом глухо сказал:

– В тот день было запрещено произносить в классах имя Пушкина. Понимаете, запрещено! А лишиться должности кому хочется. Не так же просто найти новое место, имея аттестат вольнодумца.

Глаза учителя вдруг загорелись каким-то необычно ярким светом.

Сделав несколько нервных шагов по комнате, он остановился рядом с Николаем и мягко опустил ему руку на плечо.

– Запомните, Некрасов! – как-то необыкновенно сурово и проникновенно произнес он. – Придет грозный час расплаты за Пушкина. И, может быть, вы окажетесь свидетелем и участником этого события.

Иван Семенович снова закашлялся, вытер пот на лбу. Взгляд его стал грустным, безнадежным.

– Вы, кажется, тоже пишете стихи? – неожиданно спросил Топорский. Николай стыдливо промолчал.

Иван Семенович скрылся за шторами. Скоро он вернулся оттуда с тоненькой серой тетрадью в руках.

– Это полезно вам прочитать, – протянул он ее Николаю. – Только для вас. Никому не показывайте. Надеюсь, вы умеете хранить секреты?

Конечно, Николай умеет хранить секреты. Слава богу, не маленький! Иван Семенович может быть спокоен. Тетрадь будет упрятана в самое укромное место. А завтра он вернет ее.

– Не хотите ли еще журналов? – подошел к столу Топорский. – Правда, не совсем свежие. Вот «Телеграф», а это «Телескоп»…

Висевшие на стене старинные часы пробили одиннадцать. Николай заторопился.

Шинель была волглая, сырая. От нее тянулся легкий парок. Но Николай не замечал ничего. По скрипучим деревянным тротуарам спешил он домой. Что это за таинственную тетрадь дал ему Иван Семенович? Поскорее бы раскрыть, прочитать!

А над городом нависло серое небо. Плыли рваные, клубящиеся облака. Сквозь мглистый туман сеял по-осеннему мелкий дождь. Очень невесело начиналось красное лето.

Которосль

На другой день после изгнания дядьки Кондратия рано утром явился Трифон. Ему очень не хотелось менять деревенское житье-бытье на городское.

Поздоровавшись с Николаем, он сразу же со всей откровенностью сказал:

– Насчет варева вы, Миколай Лексеич, не сумлевайтесь. Все будет в полном акурате. Но касаемо надзора и всего там прочего, как барин наказывали, то увольте! Я вам не ротный, а вы не некрут. Где желаете, там и гуляйте. Сами за себя в ответе. Вам не четыре на пятый. Только уж к обеду беспременно в срок прибывайте, потому как без горячей пищи живому человеку никак невозможно. Это я, двадцать пять годков на военной службе протрубивши, отлично знаю. Нас и в Париже не крендельками кормили. Без горячих щец не обходились. Ну, и гречневая каша с постным маслом, конечно… А французы, Миколай Лексеич, натощак холодных лягушек жрут. Покарай господь, не вру. Тоже мне, называется пища. Тьфу!

Чувствовалось, что Трифон уже «на взводе». Видно, успел в питейное заведение забежать. Днем он еще добавил и, сидя на кухне, старческим надтреснутым голосом пел:

Николай лежал на кушетке – старой, облезлой, с выползающими наружу пыльными веревками и истертым мочалом. Он перелистывал журналы, которые дал ему Иван Семенович. Вчера, вернувшись от Топорского, Николай сразу же, при мерцающем свете огарка сальной свечи, прочел таинственную тонкую тетрадь. Она поразила его.

В ней были стихи. И самое первое начиналось горестным восклицанием:

Хоть и не упоминалось здесь имя Пушкина, но ясно было, что это о нем. Какой-то безвестный автор с глубоким гневом рассказывал, как травили великого поэта, как не выдержало его сердце «позора мелочных обид», как восстал он против лицемерного светского общества.

И его убили!.. Подлый, презренный Дантес! Злодей с холодным сердцем!

Второе стихотворение взволновало его не меньше первого. Оно большое, а называлось коротко – «Вольность». Чуточку ниже, голубыми чернилами было написано: «Ода».

«Беги, сокройся от очей, Цитеры слабая царица!..» – читал Николай. Жаль, что не силен он в древней мифологии. Какая-такая Цитера? Вероятно, богиня. А чья – греческая ли, римская ли? Кто ее знает! Может, и вовсе не богиня, а государство какое-нибудь?

Это вот понятнее. Без посторонней помощи разобраться можно. Воспеть свободу? На тронах поразить порок? Как смело! Не зря, видно, Иван Семенович взял с него слово – не показывать тетрадь никому.

А дальше и еще смелее:

И вот они, такие знакомые слова, впервые услышанные от Александра Николаевича:

Не приведи бог, если бы эта тетрадь попалась на глаза отцу. Ух, что бы было! Изорвал бы он ее на мелкие клочья, разнес бы в пух и прах каждую страничку, растоптал бы своими тяжелыми сапогами…

Но ведь правда, правда – везде бичи. И в гимназии от них нет спасения!..

В прихожей раздались оживленные голоса. В комнату ввалились шумной оравой друзья-одноклассники, однокашники.

– Здорово, Никола! – до боли крепко сжал ему руку Мишка Златоустовский.

– Здравствуй, друже! – тепло приветствовал Андрей Глушицкий.

– Привет, привет герою! – тараторил Коська Щукин. – Как живется-можется?