Курьезы холодной войны. Записки дипломата

Встретив своего пакистанского гостя у центрального подъезда Большого театра, Подгорный предложил ему пройти в правительственную ложу театра, куда нужно было подниматься по красивой, но довольно нелёгкой для больных ног Яхья Хана лестнице. Стоически преодолев возникшее на его пути в бывшую царскую ложу препятствие и оказавшись наконец в этом роскошном и уютном помещении, он тяжело опустился в центральное кресло первого ряда ложи по правую руку от кресла принимающего хозяина. Для обеспечения удобства их общения моему замечательному коллеге и товарищу Юрию Клюкину и мне отводилось одно место непосредственно за ними во втором ряду, где мы должны были садиться для работы, переходя на него по очереди с кресла в одном из задних рядов. Несколько минут спустя вслед за президентами в ложу пришли Косыгин и Фурцева, которые, поприветствовав их, заняли соседние кресла первого ряда через проход от кресла главного гостя. Затем вошли все остальные приглашённые и разместились на местах второго и последующих рядов в соответствии с правилами протокола, после чего нам всем была роздана программа предстоящего спектакля на русском языке.

До поднятия занавеса оставались считаные минуты. Великолепие правительственной ложи продолжалось и усиливалось в торжественном убранстве тёмно-красного бархата, пышных светильников и позолоте роскошного интерьера огромного зрительного зала, многоэтажных ярусах и парящем над ними высоком плафоне. Вся эта почти сказочная атмосфера готовила собравшуюся аудиторию к встрече с таинствами сценического зрелища.

В этот момент вдруг раздались звуки большого оркестра, начавшего исполнять национальный гимн Пакистана. Все присутствующие, подавляющее большинство которых даже не поняли, что происходит; постепенно и недружно встали, обращая взгляды на правительственную ложу. При виде знакомых правительственных лиц рядом с неизвестным для них субъектом им стало ясно, что они будут смотреть спектакль вместе с нашими вождями и важным зарубежным гостем. Затем был сыгран гимн Советского Союза, за которым последовал взрыв аплодисментов, обращенный к правительственной ложе.

В ходе короткой паузы между замиранием аплодисментов и началом увертюры Яхья Хан, как бы спохватившись, повернулся к в основном негостеприимно молчавшему Подгорному и через меня спросил у него название начинавшегося балета. Для Николая Викторовича этот вопрос оказался полной неожиданностью, так как до приезда в театр он на этот счёт, по всей вероятности, не осведомился, а во вручённую ему программу ещё не посмотрел. Поэтому, услышав вопрос президента, он тут же спросил об этом у меня, и когда я сообщил ему название балета, он повернулся к Яхья Хану и уверенным голосом коротко произнёс «Асель», сильно смягчив при этом звук «с» добавив мне через плечо: «Вот так и переведите». Поскольку буквальное воспроизведение русского названия этого балета на английском языке могло показаться несколько грубоватым, я решил обойти возникшее неудобство передачей названия повести Чингиза Айтматова, которая лета в основу сюжета балета — «Тополек мой в красной косынке». Услышав короткий ответ председателя Верховного Совета СССР в моём несколько удлинённом переводе, Яхья Хан одобрительно крякнул и устремил взгляд на уже поднимавшийся тяжёлый тёмно-красный бархат занавеса.

Открывшаяся перед зрителями сцена изображала небольшой горный аул с несколькими маленькими домиками, кусочком сада с цветами и горными вершинами, видневшимися на заднем плане в освещении начинавшегося рассвета. Через 1–2 минуты, пока поднималось солнце под аккомпанемент оркестра, сцена осветилась более ярко, и её быстро заполнила группа танцовщиц, которые выбегали на неё одновременно по одной с каждой стороны в чёрных спортивных теннисках и такого же цвета коротких юбочках. Собравшись перед зрителями с печальными лицами, они продолжали легко носиться по сцене, широко «размахивая во все стороны длинными чёрными воздушными платками, постепенно меняя направление извивающихся линий своего коллективного перемещения. Затем, продолжая энергичные взмахи руками с платками, они перестроились в новый рисунок взаимодействия нескольких образованных ими танцующих линий, когда эти линии, двигаясь по всей ширине сцены, стали как бы пронизывать друг друга через каждую следующую танцовщицу в каждой из них. Подобное пересечение 3–4 потоков танцовщиц по замыслу должно было бы выглядеть довольно эффектно, но для воплощения такой идеи требовалось много внимания и дисциплины, которые достигаются хорошей подготовкой.

Незнакомый, видимо, ни с повестью Айтматова, ни тем более с содержанием балета, хотя оно было изложено в программе, Подгорный повернулся ко мне вполоборота и полушёпотом спросил: «А что изображают эти бабы в чёрном? Бегают, бегают туда- сюда! Когда же это кончится?» Я ответил, что в этой картоне выражается печаль жительниц аула по жертвам войны и тревога за судьбу тех, кто находится на фронте. Подгорный выслушал моё объяснение без всяких комментариев и, как-то недовольно вздохнув, посмотрел в сторону Косыгина и Фурцевой, которые, поглядывая на сцену, одновременно о чём-то тихо разговаривали.

В этот момент около нашего президента появился его помощник и, наклонившись к нему, прошептал: «Вы знаете, пока ноль-ноль, но играют интересно». «Ладно, — ответил ему Николай Викторович, — я скоро подойду». Как оказалось, в этот же вечер играла любимая команда Подгорного киевское «Динамо», и он, как заядлый болельщик, сгорал от нетерпения поскорее выйти из ложи и засесть за экран телевизора, который стоял в одной из небольших комнат около выхода из правительственной ложи.

На сцене пока продолжалась та же картина, но теперь, когда, следуя за возросшим темпом оркестра, пересекающиеся линии танцовщиц значительно ускорили свой бег, одна из них неожиданно столкнулась с другой. Они обе еле-еле удержались на ногах и, придя в себя, бросились вдогонку за потерянными хвостами своих линий. Однако их столкновение вызвало развал не только их собственных, но и остальных потоков пробегавших мимо друг друга танцовщиц. Некоторые из них потеряли свои места в линиях и в создавшейся суматохе начали натыкаться одна на другую, задевать ближайших к ним подруг своими руками и длинными шарфами, что привело к полному разрушению рисунка танца и всей первой картины.

Дело серьёзно осложнялось тем, что оркестр продолжал играть, не пережидая восстановления разрушенного действия, за которым уже возникала следующая часть картины с участием нескольких танцевальных пар балерин и танцовщиков. Зрители замерли от того кошмара, который несколько минут творился на сцене, пока шокированные и обескураженные своим провалом в первой же картине танцовщицы наконец не исчезли неправильными скученными группками или в одиночку за кулисами. В нескольких местах зала раздались сдавленные взрывы смеха. Но даже при этом провале спектакль должен был продолжаться.

Почти мгновенно после исчезновения со сцены первой группы танцовщиц на неё бодро вышло несколько балетных пар, которым пришлось искать подходящего по музыке вступления в дальнейшее действие за счёт пропуска некоторых отрепетированных в надлежащей последовательности балетных движений. Наконец им, видимо, удалось вернуться к нужной канве балета, и они, безусловно, испытывая страшное расстройство в связи с произошедшей до них сценой, стали робко и неуверенно продолжать спектакль. Однако переживаемое ими потрясение было, вероятно, настолько сильно, что они стали совершать всё больше ошибок. В одном случае, например, прыгнувшая в руки своего партнёра танцовщица не удержалась и съехала с его рук на пол и, видимо, достаточно сильно ушиблась, так как не смогла не потереть прямо перед зрителями своё ушибленное место. В другой паре после исполнения непродолжительного фуэте перед выходом в арабеску танцовщица не смогла остановиться на пуанте и чуть не упала на бок. В конце этого акта кто-то из исполнителей, а может, кто-то за сценой, задел за декорации. Некоторые из них упали или покосились, создав очень смешной фон для предположительно драматического действия, которое само по себе было сплошной вереницей ошибок и выглядело скорее клоунадой.