Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля

Бывают, однако, случаи, когда руководящее напутствие является излишним по простоте и житейской ясности дела и где оценка доказательств основывается уже не на разборе их внутренней силы, а на непосредственном впечатлении присяжных, произведенном на них тем или другим показанием или личностью говорившего перед ними. Такой случай был и в моей председательской практике. Вследствие болезни товарища председателя мне пришлось спешно заменить его и сказать руководящее напутствие по делу о профессиональной воровке кур (такой специальный «промысел» существовал в семидесятых годах в Петербурге, существует, вероятно, и теперь), судившейся в седьмой или восьмой раз. Зайдя во двор большого дома в отдаленной части столицы, она приманила петуха и, накинув на него, по словам сидевшей у окна в четвертом этаже потерпевшей от кражи, мешок, быстро удалилась, но была задержана поспешно «скатившейся» сверху хозяйкой похищенной птицы и привлеченным ее криком городовым уже в то время, когда продавала петуха довольно далеко от «места его жительства». На суде подсудимая утверждала, что зашла во двор «за нуждою» и лишь потом заметила, что какой-то «ласковый петушок» упорно следует за ней, почему и взяла его на руки, боясь, как бы его не раздавили при переходе через улицы. Законная владетельница петуха с негодованием отвергала эти объяснения, заявляя, что у нее «петушище карактерный» и ни за кем, как собака, не пошел бы. Обе остались при своем. Что можно было сказать в руководящем напутствии по такому делу, кроме указания, что решение вопроса о виновности зависит от доверия к одному из двух показаний о характере петуха, подкрепляемого практическими воспоминаниями о свойствах и привычках этого пернатого. Я так и сделал, и присяжные после двухминутного совещания признали, что петух был характера гордого и непреклонного. Для подобных случаев следовало бы установить необязательность руководящего напутствия, если только сам председательствующий не найдет необходимым его произнести или о том не заявят желание присяжные заседатели. Но и при введении подобного правила отсутствие защитника должно вызывать неизбежность напутствия.

Сознание важного значения напутствия побудило — меня при ведении больших и сложных дел в петербургском суде (Юханцева, Гулак-Артемовской, Жюжан, о подделке облигаций восточного займа, Мейенов, Ландсберга и других) обращать на эту часть уголовного процесса особой внимание и по мере сил попробовать самостоятельно построить ее на общих основах, заложенных составителями Судебных уставов, которые отвергли в свое время установление каких-либо правил для оценки доказательств, предоставив все дальнейшей деятельности судей и их вдумчивому опыту. Почти все мои руководящие напутствия были напечатаны, и я собрал впоследствии некоторые из них в моей книге «Судебные речи». Переходя в 1881 году на должность председателя гражданского департамента судебной палаты, я с большим сожалением расстался с возможностью продолжать выработку приемов и содержания напутствия и уже гораздо позже, в качестве обер-прокурора уголовного кассационного департамента, с огорчением имел случай неоднократно убеждаться по большим делам, доходившим до Сената, что твердого и точного понятия о границах и о внутреннем смысле руководящего напутствия все еще окончательно не установлено. И теперь еще бывают случаи, когда напутствия являются или бесполезной, ничему не помогающей тратой времени, или проведением совершенно произвольных взглядов и положений, способных лишь затемнить голос здравого и правового сознания и житейской правды, или же, наконец, что особенно печально, носят на себе следы влияния французской развязности, но только без тонкого французского остроумия. Был даже и такой случай, когда председательствующий по делу с очень сомнительным обвинением студента в тяжком преступлении против женской чести, обвинением с довольно явной вымогательной подкладкой со стороны потерпевшей, допустил прокурора и гражданского истца до совершенно недозволительных заявлений, сеящих племенную вражду. В объяснении своем он ссылался в свое оправдание на то, что был в то время поглощен «обдумыванием» своего резюме… поглощен во время прений, которыми он должен руководить и сущность которых ему, по закону, предстоит разбирать в своем заключительном слове…

Задача руководящего напутствия в деле Маргариты Жюжан была особенно трудна и ответственна. Из раскрытых на суде обстоятельств было затруднительно вынести убеждение, что жизнь несчастного юноши пресеклась вследствие случайности или собственного его желания. С другой стороны, улики против подсудимой были довольно слабы. Между доказанными чувственными ее отношениями к Николаю Познанскому и правдоподобным заключением о возникавшей в ее сердце ревности к расправлявшему свои молодые крылья юноше и умышленным отравлением недоставало некоторых, необходимых для полного убеждения, звеньев. Из-за преступной, коварной отравительницы, принесшей разврат и смерть в доверившуюся ей семью, не раз выглядывал легкомысленный образ несчастной иностранки, не умевшей в обстановке безалаберной русской семьи сдержать порывы страстной натуры и уже достаточно за это наказанной тюремным заключением и всенародным позором. Лично у меня возникало предположение, что Николай Познанский, страдавший краснухой и связанным с ней ослаблением зрения, напуганный мрачными предсказаниями популярных медицинских книжек относительно последствий преждевременной половой жизни, желавший, быть может, вызывать в себе крепкий сон, гарантирующий его от чувственного возбуждения, клал в папиросы морфий (на то, что в папиросах были находимы следы чего-то горького и что на губах покойного, вокруг которого валялись окурки папирос, был белый налет, смытый матерью, существовали указания в деле) и перед тем, как чиркнуть спичками в последний раз, всыпав в папиросу яд, забыл вложить в нее вату и отравился вследствие этой своей неосмотрительности. Но это было лишь предположение, последняя часть которого была довольно бездоказательная, и я не мог его навязывать присяжным, тем более, что ни на суде, ни при прениях об этом не говорилось ни слова. Возбуждать сомнение в присяжных следует обдуманно и осторожно. Я уже говорил, что у нас часто встречается недостаток, отмеченный еще Кавелиным и названный им «ленью ума». Эта лень ума, отказывающаяся проникать в глубь вещей и пробивать себе дорогу среди кажущихся видимостей и поверхностных противоречий, особенно нежелательна на суде потому, что в нем достоверность вырабатывается из правдоподобности и добывается последовательным устранением возникающих сомнений. Благодетельный и разумный обычай, почти обратившийся в неписаный закон, предписывает всякое сомнение толковать в пользу подсудимого. Но какое это сомнение? Конечно, не мимолетное, непроверенное и соблазнительное по легко достигаемому при его услужливой помощи решению, являющееся не плодом вялой работы ленивого ума и сонной совести, а остающееся после долгой, всесторонней и внимательной оценки каждого доказательства в отдельности и всех в совокупности, в связи с личностью и житейской обстановкой подсудимого. С сомнением надо бороться, а не открывать ему торопливо и гостеприимно двери. Надо его победить или быть им побежденным, так, чтобы, в конце концов, не колеблясь и не смущаясь, сказать решительное слово — виновен или нет!

Наконец, есть общественные явления, в которых легко и заманчиво найти решающее слово по трудному вопросу, требующему ответа. Таково, например, самоубийство. Человечество со второй половины прошлого века стало страдать в Европе и Америке одним тяжелым нравственным недугом, развитие которого не может не озабочивать всякого мыслящего человека. Известиями о лишивших себя жизни и тридцать лет назад уже были полны повседневные известия газет. В этом явлении была и есть одна, особенно прискорбная сторона: лишают себя жизни не только люди, пресыщенные, утомленные морально или физически или же материально измученные жизнью, — самоубийство простирает свое черное крыло и над юностью и над детством, когда ни о пресыщении, ни об утомлении не может быть и речи. Такие юные самоубийцы могут быть и в среде близких и знакомых присяжным лиц. По большей части, как видно из обстоятельств, окружавших их деяние, такие юные самоубийцы вступали в жизнь, предъявляя к ней чрезмерные и нетерпеливые требования, богатые сырым материалом часто бесполезных знаний и бедные душевной жизнью, равнодушные к вечным вопросам духа и преждевременно разочарованные. Когда жизнь начинала наносить им свои удары, перед ними сразу меркла всякая надежда, слабая воля не напрягалась на борьбу и смущенная душа не умела найти ни в чем опоры, быстро развивая в себе бессильное отчаяние и ненависть к самому факту существования… Намеки на такие настроения были и в дневнике Николая Познанского, причем некоторые, очевидно, особенно сильные места были тщательно зачеркнуты неизвестной рукой. Не удержать, однако, присяжных от соблазна всецело и поспешно отдаться предположению о том, что тут было самоубийство, без всякой дальнейшей проверки этого многими житейскими чертами из жизни умершего и даже из того же дневника, было бы несогласно с задачей, лежащей на председателе. Да и самый дневник Познанского, как доказательство вообще, подлежал особому разъяснению, особенно ввиду того, что он был веден не взрослым и много пожившим человеком, являясь плодом спокойного отношения к уже изведанной жизни, а писан перед неизбежным личным «Sturm und Drangperiode», когда является невольное преувеличение своих ощущений и впечатлений, когда предчувствие житейской борьбы и брожение новых чувств навевают оттенок скорби на размышления, вверенные дневнику, и человек, правдивый в передаче отдельных фактов и целых событий, впадает в самообман относительно своих чувств и мнений. На эту сторону дневника, как доказательства, необходимо было тоже указать присяжным и предостеречь их.