Осип Мандельштам и его солагерники
Осип Мандельштам и его солагерники читать книгу онлайн
Новая книга Павла Нерлера — реконструкция последних полутора лет жизни О. Э. Мандельштама: от возвращения в середине мая 1937 года из воронежской ссылки в Москву (точнее, в стокилометровую зону вокруг нее) и до смерти поэта в пересыльном лагере под Владивостоком 27 декабря 1938 года. Но и в лагере поэт был не один, а в массе других заключенных, или, как он сам выразился, «с гурьбой и гуртом». Автор собрал по крупицам сведения и о тех, кто окружал поэта в эшелоне и в лагере, и кто являл собой тот своеобразный гулаговский социум, в котором протекли последние недели жизни поэта. В разделе «Мифотворцы и мистификаторы» собраны различные отголоски лагерной жизни и смерти поэта, звучащие в прозе Варлама Шаламова, стихах Юрия Домбровского, песне про товарища Сталина и др., а в разделе «Следопыты» показана история поиска Надеждой Мандельштам и другими энтузиастами сведений о тюремно-лагерном — завершающем — этапе жизни Осипа Мандельштама. В приложениях публикуются полный именной список «мандельштамовского эшелона» и рассказ о непростой истории первого в мире памятника поэту, созданного в 1985 году и впервые установленного в 1998 году во Владивостоке.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
Прочтя мемуары Эренбурга, Хазин написал ему, и Эренбург устроил ему встречу с Н. Я. Хазин рассказал ей, что видел О. М. дважды: в первый раз — когда О. М. пришел к нему с Казарновским и во второй, когда он свел его к лагернику, который его разыскивал.
Свидание с Хазиным состоялось летом 1962 года. Н. Я. жила в Тарусе и, видимо, совместила встречу Хазиным с приездом в Москву Сохранилась ее беглая запись об этой встрече:
«28 июля 1962. <…> В Москве: поездка за Болшево [351] к Хазину — не родственнику. Мне еще К[азарновский] говорил, что О. М. в лагере разыскал моего однофамильца, чтобы спросить, не родственник ли он мне. Тот, по словам К[азарновского], принял О. М. весьма холодно. Он ничего не мог сказать, кроме изложенного в письмах. Свидеться хотел, чтобы завязать знакомство. Его мечта — писать мемуары о тех событиях, свидетелем которых он был. Для этого ищет путей. Лагерь его не интересует совершенно, а только родное местечко и „история революции“, т. е. из его местечковых знакомых, которые как-то участвовали в событиях 17–20 годов или выбились в люди в эти годы.
По профессии он инженер, но от него попахивает чекой; мне вдруг показалось, что из такого в лагере можно было сделать отличного стукача. Видимо, отличный читатель Эренбурга, хотя и ругает его в духе послевоенного нападения на его военную публицистику: „немцы тоже люди… немецкий народ…“. Чем-то, я подумала, он должен быть похож на рядового американца, которого я никогда не видела. Трагедия полуобразования». [352]
В письме к А. К. Гладкову от 17 декабря 1962 года Н. Я. вспомнила об этой летней встрече:
«Смерть на пароходе — явная легенда. Их будет еще много. Пусть. Этим летом я видела незамысловатого типа, встречавшего О. Э. в лагере. По его версии — видимо точной — О. Э. умер на Второй речке между ноябрем 38 и январем 39 года. В самом начале января он вышел из больницы — подтверждает тиф и все прочее, уже знал о смерти О. Э. Лучше смерть — бросить в море, чем в яму. А впрочем, все одно» [353].
Тем не менее то, что сообщил Хазин, было очень ценно и важно.
Вот только —
«Можно ли положиться на сведения Казарновского и Хазина?
Лагерники в большинстве случаев не знают дат. В этой однообразной и бредовой жизни даты стираются. Казарновский мог уехать — когда и как его отправили, так и осталось неизвестным — до того времени, как О. М. выпустили из больницы. Слухи о смерти О. М. тоже ничего не доказывают: лагеря живут слухами. Разговор Меркулова] с врачом тоже не датирован. Они могли встретиться через год или два…
Никто ничего не знает. Никто ничего не узнает ни в кругу, оцепленном проволокой, ни за его пределами. В страшном месиве и крошеве, в лагерной скученности, где мертвые с бирками на ноге лежат рядом с живыми, никто никогда не разберется.
Никто не видел его мертвым. Никто не обмыл его тело. Никто не положил его в гроб.
<…> Вот все, что я знаю о последних днях, болезни и смерти Мандельштама. Другие знают о гибели своих близких еще меньше» [354].
Не разысканный свидетель: Хинт
Н. Я. пишет:
«Хазин говорит, что встреча О. М. с этим разыскивающим его человеком была очень трогательной. Ему запомнилось, будто фамилия этого человека была Хинт и что он был латыш, инженер по профессии. Хинта пересылали из лагеря, где он находился уже несколько лет, в Москву, на пересмотр. Такие пересмотры обычно кончались в те годы трагически. Кто был Хинт, я не знаю. [Это был соученик Евг. Эмильевича [355].] Хазину показалось, будто он школьный товарищ О. М. и ленинградец. В пересылке Хинт пробыл лишь несколько дней. И Казарновский запомнил, что О. М. с помощью Хазина нашел какого-то старого товарища» [356].
«Инженер Хинт» — это, казалось бы, не самый сложный случай для идентификации солагерника О. М. Его привел в 11-й барак посреди ночи тот самый Хазин, которого О. М. с Казарновским разыскали незадолго до этого. Накануне его привезли с Колымы, Хинт ехал на запад на переследствие. Был он, по словам Хазина, латышом (но скорее всего — эстонцем) и ленинградцем, и еще, кажется, школьным товарищем Евгения Мандельштама. Сама их встреча, по словам Хазина, была очень трогательной.
Однако рабочая гипотеза, что этим Хинтом мог быть Иоханнес Александрович Хинт (1914–1985) — известный эстонским изобретатель и лауреат Ленинской премии СССР за 1962 год, а впоследствии политический заключенный, младший брат эстонского писателя Ааду Хинта (1910–1989), — не подтвердилась.
Первой эту гипотезу сформулировала сама Н. Я. В одном из своих первых писем из Пскова, куда она переехала в сентябре 1962 года, она спрашивала свою эстонскую корреспондентку — Зару Григорьевну Минц:
«Знаете ли вы эстонского писателя по фамилии Хинт? Не его ли отец (кажется, инженер, может, лауреат?) или родственник встретился с О. М. на Дальнем Востоке? Как бы мне узнать что-нибудь про Хинта?» [357].
В «Воспоминаниях» Н. Я. резюмировала:
«Мне следовало бы принять меры, чтобы разыскать Хинта, но в наших условиях это невозможно — ведь не могу же я дать объявление в газету, что разыскиваю такого-то человека, видевшего в лагере моего мужа…» [358]
После того, как загадка имени даже «физика Л.» разрешилась, «инженер Хинт» остается, кажется, последним нераскушенным орешком такого рода.
А. Я. Разумов, составитель бесконечного «Ленинградского мартиролога», сообщил мне, что в его картотеках значится «Хинтт Юганес Янович, 1905 г. р.», проходивший по групповому делу, суть которого и год производства точно не известны [359].
Что стало с Юганесом Хинттом — неизвестно, но время, когда его вызвали на переследствие (своего рода пересменок между Ежовым и Берией), было весьма перспективным именно для того, чтобы выжить.
В то же время смущает отсутствие упомянутого Хазиным «лагерного опыта». Да и возраст Ю. Хинтта исключает совместную учебу не только с О. М., но и с его младшим братом.
Четвертый свидетель:
Давид Злобинский (1963, 1968, 1974)
О последних днях Мандельштама рассказал еще один очевидец — Давид Исаакович Злобинский, написавший Эренбургу в феврале 1963 года. Прошло два с лишним года после выхода номера «Нового мира» с «брянским агрономом М.», и все это время Злобинский боролся со своими страхами и собирался с духом для того, чтобы написать Эренбургу!
<b>«23/11–1963 г.</b>Давно уже — почти два года — собираюсь вам написать по поводу одного места в 1-м томе ваших воспоминаний „Люди, годы, события“. Речь идет о судьбе О. Мандельштама. Вы пишете (со слов брянского агронома В. Меркулова, посетившего вас в 1952 году) о том, что О. Мандельштам в конце 1938 года погиб на Колыме. Уже находясь в заключении, в тяжелейших условиях Бериевской Колымы, О. Мандельштам — по словам В. Меркулова — сохранил бодрость духа и преданность музе поэзии: у костра он читал своим товарищам по заключению сонеты Петрарки. Боюсь, что конец Мандельштама был менее романтичен и более ужасен.
О. Мандельштама я встретил в конце лета или в начале осени (то ли конец августа, то ли середина сентября) 1938 года не на Колыме, а на Владивостокской „пересылке“ Дальстроя, т. е. управления Колымских лагерей.
На этой пересылке оседали только отсеянные медицинской комиссией (вроде меня). Остальные, — пробыв некоторое время на пересылке, — погружались в пароходы и отправлялись в Колыму. На наших глазах проходили десятки тысяч людей.
Я и мои друзья, любящие литературу, искали в потоке новых и новых порций прибывающих с запада зеков — писателей, поэтов и, вообще, пишущих людей. Мы видели Переверзева [360], Буданцева [361], беседовали с ними. В сыпнотифозном больничном бараке, куда я попал в декабре 1938 года, мне говорили, что в одном из отделений барака умер от сыпняка Бруно Ясенский.
А О. Мандельштама я нашел, как я уже писал, задолго до этого — в конце лета или в начале осени. Клопы выжили нас из бараков, и мы проводили дни и ночи в зоне в канавах (водосточных). Пробираясь вдоль одной канавы, я увидел человека в кожаном пальто, с „хохолком“ на лбу. Произошел обычный „допрос“:
— Откуда?
— Из Москвы…
— Как ваша фамилия?
— Мандельштам…
— Простите, тот самый Мандельштам? Поэт?
Мандельштам улыбнулся:
— Тот самый…
Я потащил его к своим друзьям… И он — в водосточной канаве — читал нам (по памяти, конечно) свои стихи, написанные в последние годы и, видимо, никогда не издававшиеся. Помню — об одном стихотворении, особенно понравившемся нам, он сказал:
— Стихи периода Воронежской ссылки. Это — прорыв… Куда-то прорыв…
Он приходил к нам каждый день и читал, читал. А мы его просили: еще, еще.
И этот щупленький, слабый, голодный, как и все мы, человек преображался: он мог читать стихи часами. (Конечно, ничего записывать мы не могли — не было бумаги, да и сохранить от обысков невозможно было бы).
А дальше идет вторая часть — очень тягостная и горькая. Мы стали (очень быстро) замечать странности за ним: он доверительно говорил нам, что опасается смерти — администрация лагеря его хочет отравить. Тщетно мы его разубеждали — на наших глазах он сходил с ума.
Он уже перестал читать стихи и шептал нам „на ухо“ под большим секретом о все новых и новых кознях лагерной администрации. Все шло к печальной развязке… Куда-то исчезло кожаное пальто… Мандельштам очутился в рубищах… Быстро завшивел… Он уже не мог спокойно сидеть — все время чесался.
Однажды утром я пошел искать его по зоне — мы решили повести его (хотя бы силой) в медпункт — туда он боялся идти, т. к. и там — по его словам — ему угрожала смерть от яда. Обошел всю зону — и не мог его найти. В результате расспросов удалось установить, что человека, похожего на него, находящегося в бреду, подобрали в канаве санитары и увезли в другую зону в больницу.
Больше о нем мы ничего не слышали и решили, что он погиб.
Вся эта история тянулась несколько дней.
Может быть, он окреп, выздоровел, и его отправили на Колыму? Маловероятно. Во-первых, он был в очень тяжелом состоянии; во-вторых, навигация закончилась в 1938 году очень рано — кажется, в конце сентября или в начале октября — из-за неожиданно вспыхнувшей эпидемии сыпного тифа.
Невольно настораживает фамилия и инициалы „брянского агронома“ В. Меркулова…
В числе нашей группы любителей литературы был Василий Лаврентьевич Меркулов — ленинградский физиолог. Но на Колыме он не был — его вместе со мной и другими, оставшимися в живых после эпидемии, направили
в Мариинск, где мы и пробыли до освобождения — сентября 1946 г.
Наш Меркулов ничего не мог знать о колымском периоде жизни Мандельштама, если тот действительно туда попал. Какой же Меркулов вам это сообщил? Однофамилец? Или наш, решивший приукрасить события и придать смерти Мандельштама романтический ореол?
Вот все, дорогой Илья Григорьевич, что я считал себя обязанным вам сообщить.
