Федор Михайлович Достоевский

Смерть дочери привела в отчаяние отца. «Соня моя умерла, три дня тому назад похоронили, — изливает свое горе Достоевский в письме к А. Н. Майкову. — …А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтобы она была жива!»

Достоевский безутешен. Человеческая душа дороже всей вселенной, никакая «мировая гармония» не может вознаградить за потерю одной, пусть даже самой маленькой личности, никакой «земной рай» не успокоит сердце отца, у которого умер младенец. Достоевский ведет процесс с богом о страданиях человека, о его назначении и судьбе, ничего не желая уступать богу в этой судьбе, ни одной слезинки ребенка, и, кажется, не было в истории такого пламенного адвоката человека, каким был Достоевский. Из личного горя писателя вырастает бунт Ивана Карамазова («мировая гармония» не стоит даже одной «слезинки ребенка»), Достоевский увидел лицо своей трехмесячной дочери — единственное, неповторимое и вечное. И ее смерть поставила перед Достоевским-отцом с потрясающей силой вопрос о воскресении дочери, а перед Достоевским-писателем с такой же силой — о воскресении души Настасьи Филипповны. Грандиозный финал романа «Идиот» писался уже после смерти Сони, и гибель Настасьи Филипповны — это смерть лишь ее тела: чем разительнее распад ее праха, тем сильнее победа ее бессмертного духа (по аналогии с картиной Ганса Гольбейна Младшего «Мертвый Христос», висящей в доме Рогожина

14 сентября 1869 года в Дрездене у Достоевского и Анны Григорьевны родилась вторая дочь — Любовь. «С появлением ребенка на свет счастье снова засияло в нашей семье, — свидетельствует А. Г. Достоевская, — Федор Михайлович был необыкновенно нежен к своей дочке, возился с нею, носил на руках, убаюкивал и чувствовал себя настолько счастливым, что писал Н. Н. Страхову: «Ах, зачем вы не женаты, и зачем у вас нет ребенка, многоуважаемый Николай Николаевич. Клянусь вам, что в этом 3/4 счастья жизненного, а в остальном разве одна четверть».

Но бессмысленная смерть Сони продолжает волновать Достоевского. И хотя сюжет следующего крупного романа писателя «Бесы», начатого за границей, тесно связан с конкретным фактом — убийством «нечаевцами» под Москвой 21 ноября 1869 года слушателя Петровской земледельческой академии, члена тайного общества «Народная расправа» И. Иванова, можно предположить, что известие о смерти И. Иванова приводило Достоевского к одной и той же мысли: неизбежны ли жертвы в историческом процессе?

По свидетельству А. Г. Достоевской, писатель, читая газеты и общаясь с ее братом, тоже студентом Петровской земледельческой академии, Иваном Григорьевичем Сниткиным, пришел к выводу, что в этом учебном заведении «в самом непродолжительном времени возникнут политические волнения».

Убийство было совершено организатором «Народной расправы» С. Г. Нечаевым при участии членов ее — П. Успенского, А. Кузнецова, И. Прыжова, Н. Николаева. Иванов решил не подчиняться больше Нечаеву, почувствовав, очевидно, его звериное нутро и намекая даже на то, что он «отделится от общества и образует новое общество под своим главенством». Он был убит в парке Петровской академии, а тело бросили в прорубь пруда.

Гнусное и подлое убийство Иванова поразило Достоевского как сбывшееся предсказание им политических волнений в Петровской земледельческой академии. «Нечаевское дело» вдохновило Достоевского на писание «романа-памфлета» «Бесы». 24 марта (5 апреля) 1870 года он писал Н. Н. Страхову: «На вещь, которую теперь пишу в «Русский вестник», я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны; хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность, но меня увлекает накопившееся в уме и в сердце, пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь».

Однако постепенно, в процессе творческой работы, роман-памфлет с главным героем Петром Верховенским — Нечаевым вырастает в большой трагический роман с другим главным героем, подлинно трагической личностью — Николаем Ставрогиным. «…Это другое лицо (Николай Ставрогин) — тоже мрачное лицо, тоже злодей, — писал Достоевский 8 октября 1870 года М. Н. Каткову, — но мне кажется, что это лицо трагическое, хотя многие, наверное, скажут по прочтении: «Что это такое?» Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком давно уже хочу изобразить его. Мне очень, очень будет грустно, если оно у меня не удастся. Еще грустнее будет, если услышу приговор, что лицо ходульное. Я из сердца взял его».

Достоевский действительно «из сердца взял его». Ставрогин как бы завершает многолетние размышления писателя над демонической, «сильной личностью».

«Главному бесу» Николаю Ставрогину в романе должен был противостоять монах Тихон. В том же письме к Каткову Достоевский сообщал: «Но не все будут мрачные лица: будут и светлые… В первый раз хочу прикоснуться к одному разряду лиц, еще мало тронутых литературой. Идеалом такого лица беру Тихона Задонского. Это тоже святитель, живущий на спокое в монастыре. С ним сопоставляю и свожу на время героев романа. Боюсь очень: никогда не пробовал; но в этом мире я кое-что знаю».

Однако «положительно-прекрасному» человеку — монаху Тихону не суждено было войти в роман, и столкновение между атеистом Ставрогиным и верующим Тихоном не получилось. Катков не пропустил. Снова, как и в «Преступлении и наказании», когда Соня и Раскольников, «убийца и блудница», читают Евангелие, Катков испугался за нравственность читателей.

Катков не понял, что выброшенная глава «У Тихона» — замечательное художественное создание писателя, не почувствовал, что борьба веры с неверием и достигает в этой главе предельного напряжения, не уловил, что в этой главе Ставрогин терпит окончательное и сокрушительное поражение.

Исключение главы «У Тихона» из окончательного текста романа «Бесы» привело к тому, что его смысл стал заключать в себе «доказательство от противного». Все, что устраивают «бесы» в маленьком губернском городке, и является убийственным приговором их делу.

Вот почему из зловещего демона, каким первоначально мыслился Петр Верховенский — Нечаев, Достоевский сделал в конечном итоге суетливого «мелкого беса». Петр Верховенский характеризуется не столько психологически, сколько идеологически: он — философ анархизма, апологет такого страшного явления в истории русского революционного движения, как нечаевщина. Ложь, мистификация, провокация, предательство, убийство, совершенные во имя великой цели — революции, — вот что такое нечаевщина, названная так по имени революционера-заговорщика, главы тайного террористического общества «Народная расправа», организатора политического убийства Сергея Геннадиевича Нечаева. Вероятно, Достоевскому были известны составленные Нечаевым анархистские «Общие правила организации», так как действия Петра Верховенского — фанатическое следование нечаевским «правилам» [1].

Но в центре романа «Бесы» стоит не Петр Верховенский — он слишком мелок для этого, он лишь исполнитель, с претензией на верховодство. В центре — главный бес, Ставрогин. В черновой тетради к роману есть запись: «Князь (Ставрогин) — всё». И фактически все произведение посвящено разгадке тайны Ставрогина, так как душевная смута главного героя, его духовное противоречие захватывает сначала нескольких его учеников, затем целые кружки и, наконец, весь город, и распад его личности символизирует для Достоевского духовный кризис, переживаемый Россией.

И Петр Верховенский, и Шатов, и Кириллов, и Шигалев, и все остальные мелкие бесы романа — духовные дети Ставрогина, который может совмещать в себе и проповедовать самые противоположные начала: и веру в бога, и безверие. Недаром Шатов говорит Ставрогину: «В то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце бога и родину, в то же самое время, даже, может быть, в те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка Кириллова ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления»

Роман «Бесы» — грозное пророчество писателя о надвигающихся на мир катастрофах, это — роман-предупреждение, это — призыв к бдительности людей. Достоевский был единственным человеком, кто из нечаевского дела сделал вывод: на мир надвигаются Нечаев и ему подобные бесы, которые будут шагать по трупам для достижения своих целей, для которых всегда цель оправдывает средства и которые даже не замечают, как постепенно средства становятся самоцелью.