Мария Каллас

К тому времени Эльзе уже перевалило за семьдесят лет. Мягко говоря, далеко не красавица в молодости, она с годами в какой-то степени «похорошела». Ничего удивительного не было в том, что на столь долгом жизненном пути при такой внешности Эльзе Максвелл мужчины встречались нечасто. Чего нельзя сказать о женщинах! Максвелл никогда не скрывала своей ориентации. Ее увлечение Марией вызывало порой насмешки.

Вот что писал в своих воспоминаниях Менегини о трагикомической стороне отношений оперной дивы и газетной сплетницы: «Дружба моей жены с Эльзой Максвелл вызвала волну грязных и лживых пересудов. Максвелл приписывали известные наклонности, и поползли слухи, что и Мария тоже вовлечена в запретные любовные связи. Что же касалось Максвелл, то она, без всякого сомнения, была влюблена в Марию. Эльза месяцами преследовала Марию, забрасывала ее любовными письмами, своей глупостью иногда вызывавшими смех. Марию тошнило от ее писем до такой степени, что она перестала их читать. Она с самого начала хотела избавиться от назойливой сплетницы, несмотря на то, что ее имя появлялось бы реже на страницах газет и журналов. Однако она сознавала, что имела дело с весьма могущественным и мстительным человеком. Вот почему она избрала дипломатический путь. Ей хватило терпения, чтобы обойтись без демонстративного разрыва отношений и дать понять Максвелл, что у той нет никакого шанса».

Что правда, то правда! И если Марии Каллас удалось избежать порочившей ее клеветы, то только потому, что Эльза Максвелл осталась ни с чем! Мария, до сей поры отводившая любовным утехам весьма скромное место в своей жизни и не испытывавшая к тому же к ним никакой тяги, отвергала и все попытки Эльзы совратить ее с пути истинного. Правда и то, что, переоценив влияние Максвелл на определенную часть прессы, Мария предприняла определенные меры, чтобы до ушей Максвелл дошел слух о том, что она не разделяет ее вкусы. Впрочем, вначале Мария ошибалась насчет истинных чувств старой американки. Нуждавшаяся на уровне подсознания в материнской опеке, поскольку ее собственная мать не отвечала ее ожиданиям, пребывавшая в постоянных поисках жизненной опоры, Мария с легким сердцем поверила в то, что Эльза была способна заменить ей мать. Максвелл же приняла ее потребность в материнской теплоте за молчаливый призыв и бросилась сочинять любовные послания, которые могли только вызывать улыбку при ее возрасте и внешности. В своих воспоминаниях Менегини привел несколько отрывков из этих сочинений, достойных пера мадам де Севинье, если бы та побывала на острове Лесбос:

«Мария, единственно от чего я прихожу в экстаз, так это от твоего лица и твоей улыбки…»

«Любовь моя, когда я позвонила тебе прошлой ночью, я очень боялась побеспокоить тебя, но по твоему голосу я поняла, что ты рада была услышать меня…»

«Я не смею описать словами, что я чувствую; ты можешь подумать, что я сошла с ума; это не совсем так, просто я другая…»

Можно задаться вопросом: как женщина с таким крутым нравом, как Мария, не терпевшая назойливой дружбы, позволила, чтобы кто-то донимал ее письмами? Неужели роль, которую Максвелл играла в светском обществе, производила на нее столь сильное впечатление? Неужели она настолько жаждала сохранить свое место в этом неустойчивом мире, что пошла на то, чтобы спокойно отнестись к преследованиям влюбленной газетной сплетницы? Надо сказать, что Максвелл умела производить впечатление не только на англо-саксонское мелкопоместное дворянство. Тогдашнее французское правительство посчитало необходимым наградить даму орденом Почетного легиона. Хотелось бы знать, почему.

И все же ангельскому терпению Марии пришел конец. В самолете, на борту которого женщины возвращались в Нью-Йорк — Мария только что дала концерт в Далласе, — между ними возникла ссора. Оперная дива дала отповедь старой американке таким повышенным тоном, что это услышали другие пассажиры. Вот это была радость для жадных до сенсаций представителей желтой прессы! И какой катастрофой обернулась бы эта ссора для Максвелл, если бы общественность узнала о том, что ее бросила самая престижная подопечная. В панике Эльза написала Менегини: «Скажи Марии, что если еженедельник «Тайм» обратится к ней с тем же вопросом, что и ко мне: закончилась ли в Далласе наша дружба, — чтобы она категорически все отрицала, как это сделала и я. Мне пришлось потрудиться, чтобы найти источник этой сплетни, подхваченной всеми каналами американского телевидения. Я открыла, что слух пошел из-за болтливости бортпроводников самолета, на котором мы возвращались. Этим сплетням надо положить конец».

Как артистка такого уровня, как Мария Каллас, будучи признанным лидером среди лучших певиц мира, могла придавать значение поддержке со стороны какой-то Максвелл? Думается, Мария терпела эту женщину исключительно потому, что та открыла ей глаза на другую сторону существования, познакомиться с которой раньше у нее не было ни времени, ни желания. В какой-то мере именно Максвелл подготовила почву для того, чтобы в жизнь Марии мог свободно войти Аристотель Онассис. Когда последний появился на горизонте и начал настойчиво проявлять к ней интерес, Мария с готовностью приняла его ухаживания, поскольку уже поняла, что в жизни имелось и что-то другое, кроме оперного пения. К этой эволюции мироощущения Каллас, несомненно, приложила руку Эльза Максвелл.

«Любовный роман» американки закончился тем, что она, решив перестать волочиться за оперной дивой, написала Марии прощальное письмо, достойное героинь Шекспира.

В тот же отрезок времени, когда у Каллас произошел разрыв с Висконти, а затем с Максвелл, певица продолжала вести активную деятельность. Так, в июне 1957 года, когда не прошло и недели после последнего представления «Ифигении в Тавриде» в «Ла Скала», она дала один концерт в Цюрихе, а другой неделю спустя — в Риме, чтобы через две недели участвовать в двух представлениях «Сомнамбулы» в Кёльне. Три дня спустя она вернулась в Милан, где последовало продолжение студийных записей «Турандот» и начались студийные записи «Манон Леско». Обе записи осуществлялись под руководством Туллио Серафина, сменившего гнев на милость после нескольких месяцев размолвки. Можно только удивляться столь напряженному графику работы. Хорошо еще, что Венская опера отказалась от представлений «Травиаты», где Мария должна была петь главную партию. Снова встал вопрос о деньгах: Менегини договорился на словах с директором театра о сумме в 1600 долларов за выступление. Когда же пришел момент подписывать контракт, Титта потребовал 2 тысячи долларов! Караян посчитал его требования завышенными. Мария в таких вопросах всегда соглашалась с супругом. «Деньги меня не интересуют, но мне должны платить больше, чем другим», — заявляла она не моргнув глазом. Возможно, поэтому она возмутилась, когда узнала, что Караян решил «поторговаться». Она тотчас сняла трубку и позвонила ему в Вену. Между двумя выдающимися людьми вспыхнул горячий спор, притом больше о деньгах, чем о высоком оперном искусстве. Ведь нельзя постоянно находиться в царстве поэзии…

Столь бурная деятельность, похоже, вскоре отразится не лучшим образом на нервной системе певицы. К этому времени Мария уже весила всего 55 килограммов. Однако теперь она теряла вес помимо своего желания. Впрочем, у нее не было времени, чтобы следить за своим здоровьем. Она готовилась к концерту в Афинах. Столица и вместе с ней вся страна с трепетом ждали возвращения своего «чудо-ребенка». Все места в амфитеатре театра «Херод Аттикус» уже давно были проданы. Разве могла Мария не вспомнить о своем выступлении на той же сцене тринадцатилетней давности в самый разгар войны? О своем первом успехе у публики? Такие вещи не забывались, даже если среди тех, кто громче всех аплодировал молодому дарованию, к сожалению, темным пятном выделялись военные мундиры оккупантов…

В ожидании события национального масштаба, каким должно было стать возвращение оперной дивы на землю предков, греческое правительство сделало все, чтобы устранить любую мелочь, способную огорчить певицу. Так, находившимся в Греции Евангелии и Джекки было «предложено» отправиться на отдых в Соединенные Штаты. Таким образом, греческое правительство поспешило исключить возможность встречи, которая могла привести к новой вспышке ссоры между Марией и ее матерью на радость всей мировой желтой прессе.