Записки русского изгнанника

Love of life and you and hope [78].

— Зайка! Куда мы поедем? Ведь тянет в поле!

— Мне рекомендовали хорошенькую дачку на берегу, в Финляндии.

— Где именно? Я там бывала с тетей.

— В Оллиле. Там, говорят, скромно, тихо и недорого. У самого берега.

— И Джильку заберем?

— Разумеется!

Сказано — сделано. Вот мы уже на даче. Каждый день в четыре часа я уже дома, как истый дачный муж, до небес нагруженный пакетами. К поезду выходит Аля с собачкой на цепочке.

— А здесь очень мило! Все такие любезные! Тут рядом живет твой товарищ, высокий, красивый, с женою. Представь себе, у него такой же фоксик на цепочке. Он мне прямо навстречу, наши собачонки сцепились, начали играть, перепутали цепочки… Едва их разняли. Он покраснел, и я — тоже. Пришлось познакомиться, его фамилия Энден [79], жена его Боткина. Он даже твой родственник…

— Ну, вот тебе и знакомство… А это что за девочки?

— Ах, это мои маленькие поклонницы, Муся и Рита. Как только я выгляну, они уже начинают: «Дуська из голубой дачи, Дуська из голубой дачи!» Все время меня встречают и провожают. Уже на бегу кричат: «Моя ручка правая, моя ручка левая». Их папа бельгиец, а мама итальянка. Они перезнакомились со мною, обе такие славные и красивые. Но пойдем на пляж, очень холодно, мало кто купается, но теперь все гуляют, любуются на закат. Рядом Сестрорецкий курорт, многие заходят сюда. На пляже разгуливали тепло закутанные дамы и мужчины в пальто. Только, видимо, чтобы не забывали, что это курорт, появилась дамочка в трико без малейших признаков платья. Ее окружала толпа поклонников. Подбежали Муся и Рита:

— Дуська, а ваш муж тоже привез конфет? Папа по субботам всегда привозит маме огромную коробку шоколада, мы уже знаем, что это значит. Дуська, когда мы будем уходить, выгляните из окошка!

— Ах, Зайка, в другой раз не забудь привезти масла. Я всюду спрашиваю чухонского масла, а они в ответ: «Тут нет чухон, тут только благородные финны». А напиваются хуже русских, вечером все ходят пьяные.

В августе мы уже были дома. «В гостях хорошо, а дома лучше». Это сейчас же почувствовали мы, когда, возвратясь в милый Питер, на нашу уютную квартирку, снова повидали всех родных и знакомых.

У Богуславских на званых обедах все было поразительно вкусно и прекрасно сервировано, и в то же время просто и патриархально. Собирались молоденькие племянники, которые потом «совещались» с тетей о своих нуждах, и два-три юных супружества — непременно Балюки с их маленькой дочкой, любимицей старика, садившейся рядом с «дедуськой», поглощавшей все его внимание.

Вначале Александра Ивановна наливала до краев полную тарелку борща и, поднимаясь, подносила ее мужу. Потом уже разносили гостям и начинался общий шумный разговор.

В доме Марии Николаевны все было совершенно иначе. Впоследствии, уже на войне, я встречал ее гостей, которые удивлялись ее умению вести салон и едва заметно ставить каждого на свое место. «Мы прямо поражались, как ваша Ьеllеmеrе [80] умела держать себя с гостями — совершенно как Екатерина Великая».

На вечерах, перед ужином, нередко появлялись артисты, исполняющие под рояль красивые сольные номера и потом садившиеся за стол вместе с гостями. На больших обедах все было строго по этикету. Высочайшие гости (герцог Макленбург-Стрелицкий) помещались во главе стола. Вся столовая и салон были переполнены, и «свои» уже оставались в запасных комнатах. Там было непринужденно, были все близкие и родные. Когда все вставали, гости перемешивались между собою и можно было встретиться с интересными людьми.

— Очень, очень рад познакомиться с супругой Ивана Тимофеевича, — говорил мой двоюродный брат Михаил Алексеевич Беляев [81], подходя к ручке моей Али. — Вы знаете, ведь вы как две капли воды походите на первую жену Тимофея Михайловича. Какое сходство! Ведь я ее отлично помню, я был тогда уже почти взрослым. Всегда буду рад вас видеть у себя.

Это очень пригодилось впоследствии, когда он был назначен на высокие должности и в конце войны — военным министром. Обыкновенно сухой и черствый, он всегда отлично принимал мою Алю и при случае всегда находил для меня слова привета.

Вторая зима пролетела еще скорее первой. Как часто мы теряем время, а когда оно уже пробежало, зовем его назад!

К постоянным свиданиям с родными, вечерам у Богуславских и Балюков присоединились и еще новые друзья. Между ними первое место заняли наши милые соседи по Оллиле: супруги Гендрике и их прелестная дочурка. Родители были горячими патриотами России:

— Если б вы знали, с какой радостью мы вернулись из-за границы после долгих пет, проведенных там, — говорила мадам Гендрике. — Я готова была броситься на шею к жандарму, когда он звякнул шпорами и потребовал наши документы. Здесь все открыто, все нараспашку. А там мы задыхались, как замурованные в душной комнате…

Появились и товарищи по артиллерийской офицерской школе, каждый уникум в своем роде: пожилой подполковник Дмитриевский, живой портрет армянского каталикоса, женившийся в Риге на красивой толстой немке, которая не давала ему дышать своей ревностью; барон Таубе — по наружности точный слепок с императора Александра II, раб своего режима, которым он вызывал постоянные шутки товарищей; моложавый Бекеша, попытавшийся приволокнуться за нашей голубоглазой Анелей, которая потом не давала ему покоя, бросая на него негодующие взоры, пока не заставила покинуть поле сражения.

С переездом в Лугу, где мне надо было участвовать в стрельбах, мы сняли хорошенькую дачку в сосновом лесу, неподалеку от брата Сережи, с которым поселились и Махочка с дочерью, так что Аля все утро гуляла с ними вместе. А напротив остановились офицеры 5-й конной батареи, которые, как только возвращались с поля, подходили поболтать к окошку нашей дачи.

Подъезжаем и мы с нашим веселым руководителем тактических поездок капитаном Савченко-Маценко:

— Петушок, петушок, золотой гребешок, — провозглашает он, — масляна головка! Выгляни в окошко, дам тебе горошка!

— Вы посмотрите только на Соловьева, — вторит Кологривов, толкая в бок своего товарища, — за какие-нибудь полчаса ожидания он уже вот какую дыру прогрыз в заборе.

Как-то Аля проговорилась, что хотелось бы сварить земляничного варенья, а она городская и не знает, как приступить.

— Я знаю, — говорит Соловьев.

— Вы только посмотрите, какие он наливки изготовляет, — подтверждает Кологривов. — Вчера заезжал князь Масальский, он только повел носом, сразу догадался: «Эх, Соловьев, это вы!»

А у него под столом стоит пять огромных бутылей, и одна лопнула. Соловьев на самом деле взялся за варенье.

— Вот когда кончу, скажу вам один фокус.

— Ах, скажите сразу.

— Ну как, вам нравится?

— Превосходно! А в чем же загвоздка?

— Да я ведь и сам-то в первый раз варю варенье… Это я по наитию!

Как-то раз я немного опоздал. Аля — вся в слезах — бросилась ко мне навстречу. В руках письмо.

— Так вот вы какие! Вся Луга знает об этом, а я узнаю последняя!

— Что такое? Дай письмо!

Действительно: «Негодяй муж вам изменяет каждый день, вся Луга знает об этом!..» — без подписи. — А конверт? «25-я Конная батарея, получить жене повара такой-то…»

— Покажи, покажи. Не может быть!

— Ну, читай сама — при чем же я тут?

— Ах, Зайка, Зайка, я ведь проплакала все утро…

Другой раз наши вернулись с прогулки по городу под сильным впечатлением инвалида, сидевшего за прилавком. Его покусала моровая муха, и ему отняли обе кисти.

Вдруг слышу: «Ах, смотри, меня укусила сюда желтая муха. Что ж я буду теперь делать?»

Мы тотчас приняли все меры. Продезинфицировали палец нашатырем, приложили спиртовой компресс. Послали за доктором, а он не едет. Побежала прислуга, а его все нет. На помощь пришли соседи, послали конных вестовых… Наконец появляется врач: «Пустяки, барынька, не плачьте, опухоль уже спадает на глазах… Постойте, я переменю компресс, и будьте спокойны. Ведь вы уже не чувствуете боли, не правда ли?