Фрунзе

И полчаса не ушло на то, чтобы перевязать полицейских, заткнуть им рты кляпом, разобрать винтовки из пирамид и засыпать в мешки патроны. Затем — в лес. Там и спрятали оружие, а потом переправили его под Родники в деревню Скрылово, в сарай к рабочему Ефиму Кашину…

Дела шли столь удачно, что Арсений мог себе позволить «роскошь»: уехать в Санкт-Петербург на экзамены.

Еще 3 июня 1906 года он подал заявление в Политехнический институт, и через пять дней его зачислили вновь. А теперь пришла из пишпекского воинского присутствия бумага, дающая ему отсрочку «по отбыванию воинской повинности на образование». С этой бумагой он и отправился в столицу.

Не ведал он, что это последний его вылет на волю из шуйских мест, а то прихватил бы еще месяц и — трудом непосильным, почти каторжным — добрался бы до последнего курса.

С ноября по январь сумел он сдать экзамены за первый, второй и третий курс. Абонировал место в читальном зале института с девяти утра до десяти часов вечера, когда служители гасили огни. Завтракал по-темному, на обед тратил тридцать минут. Пятьдесят шесть суток упоительной, жадной учебы по двенадцати часов в день! В город не выходил, рождество и Новый год встречал в узком кругу верненцев. Перед сном гулял возле института.

С блеском сдал Фрунзе экзамены Максиму Максимовичу Ковалевскому, Александру Александровичу Байкову и Михаилу Андреевичу Шателену.

У Шателена он задержался. Тот все сокрушался, что Россия не строит крупных электрических станций, а деревня не всюду пользуется даже керосином. И вскользь заметил, что у него мало толковых учеников и он бы с радостью приголубил Фрунзе.

— Благодарю за честь, Михаил Андреевич! Но у меня неотложное дело: готовить тот самый катаклизм на Руси, после которого вы сможете строить все, что захотите!..

Исправник Лавров рассуждал на досуге о превратностях судьбы:

— Дозволили думы. Конечно, сверху видней: дума так дума. Народ шебаршится, но это не по моей части. Допустили опасную «игру» в легальные профсоюзы. Никуда не денешься: надо разрешать собрания рабочих по экономическим вопросам. Пусть себе дерутся с хозяевами, лишь бы не трогали государя. А уж коль Арсений и его дружки призывают свергать самодержавную власть — это моя стихия! — И он зеленел от злости, что истинные возмутители спокойствия все еще на свободе.

«Доброхотам» из подлой категории предателей и платным филерам повысил он вознаграждение за разоблачение большевиков. И в январе 1907 года соединенными усилиями с ближайшими соседями удалось разгромить две типографии — в Шуе и в Иваново-Вознесенске.

Арсений приехал из Питера после разгрома. Круг для него был тесен. Он ушел от Закорюкиных, менял жилье почти с ночи в ночь, пользуясь старым паспортом на имя Бориса Точайского. У Павла Гусева на трех квартирах был заготовлен для него разнообразный гардероб, и он мог часто менять свою внешность — то под мастерового, то под фабричного инженера, то под фланирующего молодого барича.

Он написал серию листовок на тему: «Дума и народ». И каждая из них хорошо разъясняла позицию большевиков по отношению к этому русскому парламенту. Участвовать в выборах надо живо, активно. Выборщиками и депутатами надо избирать людей достойных, честных и столь надежных, чтобы они не обманули чаяний народа и не предали его правительству.

Вскоре от рабочей курии Владимирской губернии был выдвинут депутатом большевик Николай Жиделев. Но широкую агитацию за него печатным словом союз вести не мог после провала типографий. Арсений предложил вернуться к старой форме «летучек» у ворот фабрики после смены, так как собираться зимой в лесу было невозможно: полиция переловила бы всех участников, тропя их по снежным следам, как зайцев. «Летучки» проходили удачно: дружинники не допускали полицейских и вскоре вообще отвадили их ходить на такие собрания, ранив в стычке двух городовых.

В положении весьма трудном, чрезвычайном Арсений предложил дерзкий план: захватить лучшую в Шуе типографию Лимонова на Ильинской площади и отпечатать в ней предвыборную листовку.

План был одобрен. Из дружинников Иваново-Вознесенска, Кохмы и Шуи Арсений отобрал семнадцать самых боевых парней во главе с Павлом Гусевым и Станко — Уткиным. И познакомил боевиков с деталями предстоящей операции.

До этого, чтобы не получилось осечки в типографии, он познакомился с наборщиком Орешкиным и разузнал у него, кто работает у Лимонова и можно ли положиться на этих людей. И где у хозяина телефон и как его заблокировать? И сколько времени потребно, чтобы набрать листовку и сделать две тысячи оттисков?

17 января 1907 года операция началась на исходе дня и была блестяще закончена через два часа.

Она произвела потрясающее впечатление во всей округе, и о ней осталось много свидетельств — то противоречивых, то не в меру восторженных, где правда соседствовала рядом с досужим вымыслом.

Кто-то пустил слух, что дружинники были в масках, как в старинных романах «времен Очакова и покоренья Крыма». И что Павел Гусев, покидая типографию, подложил у входной двери пустую банку в бумаге, а полиция решила, что это «адская машина», и начала несусветный переполох в городе. И что наборщик Орешкин загодя опустил шторы на окнах, так как возле типографии всегда толпились зеваки и прилипали носами к широким окнам наборного цеха.

Но все это подпущено для «красоты». Через год около имени Арсения плелись легенды. И та же Саня Домская записала для памяти, что в далеком углу Владимирской губернии, в Вязниковском уезде, где Фрунзе никогда не был, какой-то пришлый бродячий человек рассказывал фантастическую сказку о «герое Арсении». И из сказочного изукрашенного образа выглядывало настоящее лицо смелого большевика.

Орешкину не надо было опускать шторы: окна давно заклеил Лимонов от назойливых глаз большими листами белой бумаги. А всякие маски шли вразрез с характером Арсения: он действовал дерзко, но открыто. И «бомба» была ни к чему: операция прошла на удивление просто и гладко, если эти слова способны отразить все волнения Арсения и его товарищей при захвате типографии.

Словом, после пяти часов вечера, когда Арсений был в квартире Броуна, пришел Павел Гусев и сказал:

— Все готово, можно начинать!

Арсений вошел с Гусевым в кабинет хозяина и вежливо попросил срочно отпечатать небольшой текст, из озорства написанный им — четко, разборчиво — красными чернилами. Лимонов вежливо отказал в просьбе: типография скоро закрывается, рабочие уходят. Но из профессионального любопытства взял бумагу, пробежал ее глазами — и передернулся.

— Я, я… — он жадно ловил воздух, тревожно глядя на Гусева, который стоял у телефона и, словно играючи, перебрасывал пистолет из руки в руку.

А в это время семь дружинников вошли в типографию, молча встали у двери и у машин, а восемь плотно заняли лестницу — от кабинета Лимонова на втором этаже до парадного входа с площади.

— Я протестую, но уступаю силе, — выдавил, наконец, Лимонов. — Позовите кого-либо из рабочих, пусть они знают, что я делаю это не по своей воле!

Гусев привел наборщика Орешкина.

— Не бойтесь, хозяин, — заговорил тот, — мы подтвердим, что на вас был сделан налет. Давайте текст!

Наборщики действовали, как в час аврала. А тем временем к Лимонову зашли два гимназиста за афишей об ученическом бале, учитель словесности и дьякон, с которым Лимонов собирался пойти к казначею перекинуться в карты. Их попросили сбросить верхнюю одежду и сидеть смирно.

Подъехала в санях жена Лимонова, оставила лошадь без присмотра, вошла и крикнула мужу:

— Долго я тебя буду дожидаться?

Но увидела Гусева с пистолетом, побледнела и схватилась за сердце.

Между тем перед входом в типографию начался шум. Лошадь Лимоновой тронулась с места, побрела вдоль площади и зацепилась передком саней за телеграфный столб на тротуаре. Городовой Шишков заметил непорядок, узнал, что лошадь принадлежит Лимонову, и, насвистывая, вошел в типографию, уже предвкушая, как он получит с хозяина двугривенный. Но на лестнице двое крепко взяли его под руки.