Горький

Горький весьма своеобразно использовал этот жанр. Он превратил его в апологию язычества. Даже если согласиться с трактовкой, что автор жалеет Митю, то и в этом случае «На плотах» — это рассказ антихристианский и уж точно антицерковный. Дело в том, что Митя, который собирается уйти из мира в монастырь, бессилен в половом смысле. Собственно, это и является бытовым обоснованием и даже как бы оправданием сожительства Силана со снохой. Она, по словам Силана, не была сыну «женой», то есть фактически Силан первый в ее жизни мужчина. И если бы он не выдал ее замуж за Митю, а дождался смерти собственной жены, все могло обернуться «по-божески», «по-человечески». Но это бытовая сторона.

Итак, христианский идеал Мити — результат сексуального бессилия. Прежде Василия Розанова и его книги «Люди лунного света» Горький поднял эту опасную тему. Да еще в «пасхальном рассказе»!

Показательно, что рассказ написан в 1895 году. Это совпало с концом отлучения духовного преступника Алеши Пешкова от Церкви. Так Пешков выразил Церкви свое «покаяние». А через полтора года, после венчания Алексея Пешкова на милой девушке, корректорше «Самарской газеты», Катеньке Волжиной, он тяжело, почти смертельно заболеет то ли туберкулезом, то ли опаснейшей формой хронического бронхита. Три месяца будет находиться на грани жизни и смерти. Доктор В. Н. Золотницкий признает его состояние «особенно опасным и даже угрожающим жизни». Больного, уже обремененного семьей, его начинает преследовать материальная нужда, из которой он было уже выкарабкался, работая репортером на Нижегородской промышленной выставке. Горький вынужден закладывать вещи. Пишет Короленко, что как писатель совершенно не может работать. В этом состоянии он тем не менее завершает рассказ «Коновалов», герой которого кончает с собой (реальный казанский пекарь Коновалов этого не делал). И тогда же пишет «Вареньку Олесову», апофеоз победы телесной красоты и здоровья над «скучной» моралью. И это в то самое время, когда, как обнаружил самарский специалист по грудным болезням доктор В. И. Косарев, «дело оказалось очень скверным: и хрипы, и продухи, открытые каверны». С этого момента начинается пожизненное кровохарканье Горького, и из здоровенного парня, способного ворочать многопудовые мешки с мукой, он превращается в объект постоянной головной боли для докторов. Так еще раз «рождался» Горький. Через «переход и гибель». Через преодоление в себе одного из «людей». Все преодолел. «Потому что — стоит».

Но стоит ли?

В творчестве Горького «На плотах» один из самых ярких, выразительных его рассказов. Это признали Лев Толстой и даже Набоков.

Любовь-ненависть

Как бы ни решал Горький проблему «природа и культура», он всегда оставался поклонником идеи борьбы. Сознание его не было гармоничным. По словам известного консервативного философа и публициста М. О. Меньшикова, он предпочел «безумство храбрых» «мудрости кротких». Интересно, что Горький оценил это высказывание Меньшикова, назвал его «врагом по сердцу» и заметил, что «враги хорошо говорят правду». По замечанию Ходасевича, Горький вообще любил врагов. Например, когда умер Брюсов, Горький сетовал, что умер «хороший враг». Но это не было христианской любовью. Это было языческим вариантом решения вопроса о противостоянии культуры и природы. Здесь горьковский идеал изначально враждебен христианскому «аскетическому идеалу», который замечательно просто выразил Ф. М. Достоевский: «Смирись, гордый человек!» На это Горький ему ответил в пьесе «На дне»: «Чело-век!.. Это звучит… гордо!»

Герои многих рассказов Горького, в отличие от традиционных русских типов «маленьких» или «лишних» людей, прежде всего экспансивны. Они не мыслят иной формы жизни, кроме борьбы, кроме самоутверждения за счет врага, к которому они питают не только ненависть, но странное чувство любви. Наличие врага необходимо им, как воздух! В иной атмосфере они просто задыхаются. Наиболее символично это душевное качество выражает Сокол (кстати, хищная птица!). Уже умирая, он мечтает о встрече с врагом. «О, если б в небо хоть раз подняться!.. Врага прижал бы я… к ранам груди и… захлебнулся моей он кровью!.. О, счастье битвы!»

Любовь и вражда — две стороны одной медали. Чем сильнее любовь, тем сильнее вражда. Радда и Зобар не могут любить иначе, как стремясь победить один другого, подчинить себе волю и душу соперника («Макар Чудра»). Но возможное поражение одного означает и немедленное охлаждение другого. С исчезновением вражды пропадает главный стимул любви. Вот диалектика раннего Горького. Покорившийся Зобар не нужен Радде. Единственная возможность примирения — в радости взаимного уничтожения.

Словом, если взглянуть на раннее творчество Горького глазами русской критики, ничего не знавшей о реальной биографии Пешкова и о том особом духовном пути, который он прошел, начиная со смерти отца, станет понятно, что упреки в «книжном ницшеанстве» имели основания.

Критики не обязаны были знать, что «Макар Чудра» был написан, когда Пешков мог слышать о Ницше лишь со слов нижегородского приятеля Н. 3. Васильева. Что рассказ «На плотах» писался самарским газетчиком.

Перевод «Заратустры» женой Васильева, сделанный специально для молодого Горького, к несчастью, не сохранился. А было бы любопытно взглянуть на этот непрофессиональный перевод самого сложного и поэтически зашифрованного текста Ницше, чтобы представить: что такого мог «украсть» из него для своих ранних рассказов М. Горький?

Кстати, Горький дважды пытался напечатать этот перевод — в 1899 году в журнале «Жизнь» и в 1900 году в издательстве «Знание». Перевод так и не был напечатан. Из возможных причин назовем две. 1. Опоздание. В 1898 году вышел перевод Ю. Антоновского, в 1899-м — С. Нани. 2. Неважное качество. Он делался для «служебных» целей. И хотя Горький в письме к К. П. Пятницкому хвалил этот перевод, называя его «наиболее красивым и ясным», это могло быть вызвано желанием помочь Васильевым, которые сильно нуждались в то время. В том же письме он просил дать Васильеву какой-то перевод. Он любил не только врагов.

Итак, профессиональный перевод Антоновского вышел в 1898 году. К 1898 году весь корпус «Очерков и рассказов», по которым критика судила Горького за «книжное ницшеанство», был написан и напечатан большей частью в провинции. Судя по тому, что Васильева посылала ему перевод «Заратустры» порциями в письмах, перевод этот делался после ухода Пешкова из Нижнего в странствие по Руси и до написания в Тифлисе рассказа «Макар Чудра».

Ницше и Горький

Из всего этого можно понять, что вопрос о «ницшеанстве» раннего (и не только раннего) Горького весьма сложен. Легко заметить, что и в более поздних произведениях он не забывал о Ницше. Например, название самого известного цикла горьковской публицистики «Несвоевременные мысли» заставляет вспомнить о «Несвоевременных размышлениях» (в другом переводе — «Несвоевременные мысли») Ницше.

Для культуры начала века вообще характерно свободное использование намеков без обязательной ссылки на конкретные имена. Так, Блок пользовался ницшевским понятием «музыка» («Слушайте музыку Революции!»), никак не отсылая читателя к Ницше, ибо предполагал безусловное знакомство с книгой «Рождение трагедии из духа музыки». Однако в творчестве Горького именно «случайности» сбрасывать со счетов никак нельзя. В это время происходит страшное смешение культурных «знаков» в сознании людей. Огромный поток культурной информации, связанный с расцветом переводов с иностранных языков, производил в умах «самоучек» истинные культурные катастрофы, примеры которых Горький описывает в автобиографических рассказах «Случай из жизни Макара», «О вреде философии» и других.

Восприятие Ницше накладывалось на впечатления от русской жизни. В Архиве Горького хранится любопытное письмо М. С. Саяпина, внука сектанта Ивана Антоновича Саяпина, описанного в очерке Г. И. Успенского «Несколько часов среди сектантов». М. С. Саяпин, внимательно изучавший русских сектантов, находил в их учениях сходство с философией Ницше: «Все здесь ткалось чувством трагедии. Чтобы как-нибудь объяснить себе эти жизненные иероглифы, я стал буквально изучать книгу Ницше „Происхождение трагедии из духа музыки“, читал я все, что могло мне попасться под руки в этом направлении, и, наконец, убеждение окрепло: — Да, дух русской музыки, живущей в славянской душе, творит неписанную трагедию, которую люди разыгрывают самым идеальным образом: не думая о том, что они играют».