На грани отчаяния

Наконец подали трап. Не спеша входили мы на борт легендарного парохода, специально приспособленного для перевозки живого груза, и по очереди спускались в трюм, интерьер которого состоял из большого количества трехъярусных нар и двух громадных деревянных, обитых металлическими обручами бочек для оправки. Бочки - полтора метра в диаметре и более двух метров высотой - были прикованы мощными цепями к стене.

Для выполнения своих естественных потребностей необходимо было, забравшись на третий ярус нар и держась за них руками, перебраться на край бочки задом или передом (в зависимости от вида потребностей). При постоянном волнении неспокойного Охотского моря это мероприятие превращалось в довольно рискованную процедуру. Приходилось выполнять сие действие балансируя, как канатоходец, ежесекундно рискуя свалиться в полужидкую зловонную массу. Получить столь экзотическое удовольствие в конце рейса было особенно нежелательно, так как к этому времени содержимое колоссальных сосудов намного превышало человеческий рост и полностью исключало возможность выбраться из этого топкого болота.

Во время нашего увлекательного путешествия контакт с конвоем был полностью исключен. Необычайное скопление такого большого количества воров в законе настолько настораживало людей с автоматами, что при каждой необходимости открыть люк они устанавливали возле него направленный в трюм пулемет. Выдача пищи происходила с помощью ведер, опускаемых вниз на канате. Водные процедуры выполнялись посредством пожарного шланга. Мощная струя направлялась сверху в трюм и обдавала всю публику разом, заодно сбивая с ног.

Это прогрессивное нововведение позволило напрочь исключить очереди у рукомойников, возникающие, как правило, во всех остальных местах содержания правонарушителей. Правда, менее подвижным пассажирам, не успевшим к этому времени скинуть с себя одежду, приходилось сочетать холодный душ одновременно с услугами прачечной.

Не вызывало никаких эмоций у конвоя и периодическое появление новых трупов. Воровские сходки продолжались, и большинство из них заканчивались для некоторых довольно печально. В связи с тем что во время посадки на пароход при очередном обыске все ножи были изъяты, а подручного материала для изготовления новых в трюме не оказалось, пришлось для исполнения приговоров довольствоваться другими подручными средствами. Для этой цели очень удобно подошли переданные еще в тюрьме дамами сердца длинные, расшитые цветными узорами полотенца.

Заменена была также и формулировка приговора. Вместо слова «зарезать» теперь звучало не менее эффектное слово «удавить». При исполнении этого решения приговоренному накидывали на шею полотенце и завязывали одним узлом. После этого двое брались за один конец, а двое за другой и затягивали узел насколько хватало сил. При этом шея приговоренного суживалась до размера куриной, а сам он начинал усиленно дергаться в этой зажимающейся петле и удивленно хлопать глазами. После этого завязывали второй узел, дабы не расслаблялся первый. Конвульсирующее, еще живое тело бережно засовывали под нары, откуда еще некоторое время доносились звуки признаков жизни. Потом все затихало. С очередным полотенцем по этическим причинам приходилось распрощаться. Следующий претендент уже стоял на середине…

На пересылке после каждой очередной сходки в камеру врывалась толпа надзирателей со скандальными лицами, моментально забиравшая труп, одновременно проводившая внеочередной обыск, изымая все колющее и режущее. На нашем же легендарном судне морские волки с погонами, очевидно привыкшие к превратностям судьбы, никоим образом не реагировали на ежедневное появление свежих трупов. В результате такого равнодушия к аромату гигантских параш стал примешиваться сладковатый, удушающий запах, неизменно возрастающий по мере продвижения «Феликса Эдмундовича» по Татарскому проливу.

Все происходящее плюс невозможность полюбоваться прекрасными видами экзотического побережья, ввиду отсутствия иллюминаторов, создавало довольно тягостную атмосферу и нисколько не располагало к хорошему настроению. Генеральная чистка среди личного состава закончилась. Сходки прекратились. Семеро виновников наших ежесуточных прений на нарах догнивали под этими уникальными сооружениями. Воцарилась смертельная скука, разбавляемая изредка внушительной качкой и отвратительными ее последствиями.

Я, Витя, Язва, Колючий и Кащей, уныло поглядывая друг на друга, мучились от безделья. Настроение всех остальных нисколько не отличалось от нашего. Карт не было. Необходимую для их изготовления газету, почему-то полностью игнорируя наши интересы, никто не давал. Воспоминания о семге остались на далекой Ванинской пересылке. Кормежка производилась один раз в сутки. Отвратительное пойло, которое нам спускали в ведрах на веревке, несмотря на отменный аппетит, совершенно не лезло в горло. Хлеба не хватало даже для частичной загрузки желудка, не говоря уже о том, чтобы изготавливать из него шахматы и шашки. Оставалось только проклинать столь затянувшееся увлекательное путешествие.

Внезапно пароход качнуло так, что зазевавшийся Кащей кубарем слетел с нар. С размаха долбанувшись своей натруженной печальными мыслями башкой о пузатый бок благоухающей параши, он наверняка обрадовался, что угодил в ее деревянную, а не в металлическую часть, хотя и разразился цветистой цитатой из наиболее часто употребляемого для связки слов известного всей стране русского лексикона.

Совершив сильнейший крен влево, пароход повалился на правый борт. Скуку, как ветром сдуло. Жалобно заскрипели нары. Предельно напряглись цепи, удерживающие бочки с замечательным удобрением для садоводов-любителей. Братва ухватилась за все, за что только можно было удержаться. Разгневанное нашим появлением Охотское море встречало гордую посудину двенадцатибалльным штормом. С каждой минутой порывы ветра становились все сильнее, а удары волн, превращаясь в сплошной оглушительный грохот, сотрясали мгновенно превратившееся в беспомощную скорлупку судно мощнейшими ударами.

Раздались звуки, похожие на выстрелы из карабина. Это вырвались из стены штыри, крепившие цепи от бочек. В этот момент пароход накренило градусов на сорок пять. Огромные дубовые бочки повалились на пол и с бешеной скоростью метнулись к противоположным нарам. Подобно кенгуру, отпрыгивали в разные стороны из-под летевших на них «динозавров» явно встревоженные урки. Мощнейший удар - и металлические рамы нар смяты в лепешку, а сами нары разлетелись в щепки.

Крен в другую сторону! Как тяжелые танки, стремительно катятся бочки обратно по густым волнам бывшего своего содержимого, давя и сметая все на своем пути. Трещат раздавленные черепа вымытых волнами из-под нар полусгнивших трупов. Одна из бочек, на ходу зацепившись своим развороченным металлическим ободом за расшитое полотенце, оторвала голову ее бывшего владельца. По щиколотку в дерьме металась из стороны в сторону братва, уворачиваясь от бочек, летящих обломков нар, приподнимающихся и снова падающих трупов. Далеко не всем повезло в этом бешеном круговороте.

Двое суток бушевала стихия. Двое суток не открывался люк трюма. Шторм стих также внезапно, как и начался. От изнеможения все повалились где попало. Дышать было почти нечем…

- Ну что, урки, живы? - резанул слух голос сверху. В открытом люке торчала физиономия в зеленой фуражке. - Это вам не по карманам шастать! - радостно заулыбалась фуражка.

Струя свежего воздуха ворвалась в трюм.

- Жрать, наверное, хотите?

- Не до жратвы, начальник! Видишь, все в говне сидим? Давай ведра, тряпки, воду! - раздались со всех сторон голоса.

Начался всеобщий аврал. Одна из бочек оказалась разбита. Вторую удалось поставить на место и даже закрепить цепью. Весь день насос закачивал в трюм морскую воду. Другой насос отсасывал и сливал в море фрагменты генеральной уборки. Под мощной струей мы отмывали свои опоганенные тела и тщательно простирывали одежду. Сочувствовавшие нам моряки с разрешения конвоя спустили в трюм целый ящик хозяйственного мыла. Правда, мылится оно в морской воде неважно, но, как говорится, терпение и труд все перетрут.