Всё, что помню о Есенине

Этот же футурист жизни зимой 1918 года привез на сквер Театральной площади (ныне площадь Свердлова) на санках несмонтированную гипсовую полуфигуру. Он сказал сторожу, что должен водрузить ее посредине занесенной снегом клумбы. Засыпавший от недоедания на ходу и привыкший ко всяким неожиданностям сторож только махнул рукой. Гольцшмидт вооружился лопатой, очистил вершину клумбы от снега, уровнял ее и водрузил подставку. Взяв торс, поставил его на стержни подставки. Потом принес голову, укрепил ее на шарнирах и встал рядом с бюстом. Конечно, собралась толпа.

— Товарищи москвичи! Перед вами временный памятник гениальному футуристу жизни Владимиру Гольцшмидту, — проговорил ловец славы Владимир Гольцшмидт. — Его друзья — четыре слона футуризма: Бурлюк, Хлебников, Маяковский, Каменский. Футурист жизни был первым русским йогом и звал всех к солнечной жизни. В память этого гения двадцатого века я прочту его стихи.

Владимир Гольцшмидт стал читать свое единственное стихотворение, где все, начиная от слов и кончая ритмом, было заимствовано у Василия Каменского, но восхваляло его, Владимира Гольцшмидта. Те, кто не знали его в лицо, аплодировали; а кто знал — стоял в недоумении. Футурист жизни взял лопату, положил на санки, быстро повез их за собой, заставляя расступиться толпу. Тогда кто-то крикнул ему вдогонку:

— Вы же и есть Владимир Гольцшмидт!

Сразу поднялся крик, шум. Привели сторожа, который было проснулся, но сейчас же снова задремал. Чья-то палка опустилась на голову гипсового гения. Потом другая. Через минуту на клумбе лежала груда черепков…

4

Штаб Интернациональной Красной Армии. В Кремле у Я. М. Свердлова.

Выступление Есенина перед студентами. Книжные лавки. Первый разговор с Есениным

Воинскими делами студентов Московского университета ведал один из членов объединенного старостата всех факультетов. Весной 1918 года он сказал мне, что военному комиссариату очень нужны переводчики с иностранных языков. Я пошел к командиру, который занимался мобилизацией студентов, и объяснил, что владею немецким языком, хуже английским. Меня направили в комиссию по созданию Интернациональной Красной Армии. Я поехал туда на трамвае.

По улицам шли москвичи, у многих были кожаные или брезентовые портфели. Казалось, люди спешат на службу. Но саботаж старых служащих отнюдь не прекратился — в учреждениях не могли набрать и трети положенного штата. Дело было совсем в другом. В те дни еще были в ходу керенки: зеленые — двадцатирублевого и коричневые — сорокарублевого достоинства. После Октябрьской революции они стали с невероятной быстротой падать в цене. Керенками платили не поштучно, а полистно. Нести эти листы в руках было невозможно. Вот и приспосабливали для них кто что мог. Я увидел, как девочка, купив у торговки маковники, вынула лист керенок, в та отрезала себе от него нужную сумму ножницами.

Комиссия разбирала заявления военнопленных, желающих служить в Интернациональной Красной Армии. Я помогал им составлять анкеты, сдавать нужные документы и т. п. По вечерам я готовился к экзаменам, весной сдал их.

В июле комиссия была переименована в штаб Интернациональной Красной Армии, и председатель стал именоваться военным комиссаром. Он перебрался с частью сотрудников в вагон, который передвигался по железной дороге в те города, где принималось пополнение в армию или отправлялись маршевые роты на фронты. Во время такой поездки (это было в августе 1918 года в Орле) военный комиссар сказал мне, что порученец, отправленный им в Москву с секретными пакетами, убит, а пакеты украдены.

— Ты в своей студенческой форме выглядишь, как мальчишка, и не обратишь на себя внимание, — объяснил комиссар. — Вот эти секретные пакеты ты доставишь в Москву по назначению.

Я возил зашитые нашей машинисткой за подкладку моей тужурки секретные пакеты в Наркомат по военным и морским делам, а также лично председателю ВЦИК Я. М. Свердлову.

Однажды поздней осенью, шагая по московскому вокзалу, я увидел, что на прилавке продают газеты и пятый номер журнала «Свободный час». Я полистал его и едва не задохся от радости: там было помещено мое стихотворение «На дворе». Это была моя первая напечатанная вещь. На все лежащие в кармане деньги я купил четыре номера «Свободного часа» и, аккуратно согнув трубочкой, глубоко засунул в карман шинели.

Я попал под дождь и пришел в приемную Свердлова вечером, когда там уже никого не было. В промокшей студенческой шинели я предстал перед Яковом Михайловичем и поздоровался с ним. Он предложил мне снять шинель и, кивнув головой на подоконник, сказал, что там, в чайнике, кипяток, а на тарелке булочки.

Перед тем как снять шинель, я осторожно вынул из кармана журналы и положил их на край письменного стола. Яков Михайлович взял один из них и стал просматривать. Он прочитал мое стихотворение.

— Вам помогали в редакции? — спросил он, сняв пенсне в черепашьей оправе, и оно повисло на тоненькой цепочке, прикрепленной к дужке, заложенной за ухо.

Нет, Яков Михайлович. Я принес восемь стихотворений, два отобрали.

— Это же старая лирика. А была революция. Идут жестокие бои… — Он закурил свою трубку.

— Трудно сразу, Яков Михайлович!

— Вы читали стихи Есенина?

— У меня есть его «Голубень»!

— Он талантливый поэт, но пишет о старой Руси. Старинный быт, обычаи, религия. Все это навсегда отомрет. Если Есенин это не поймет, он похоронит свой талант. А из него может выйти толк!

Эти слова соратника великого Ленина о талантливом поэте Есенине я запомнил надолго.

Во время разговора я успел выпороть из подкладки тужурки пакет и передал его Якову Михайловичу. Прочитав донесения нашего штаба, Свердлов сказал, что пришлет ответ по телеграфу и, прощаясь, пожал мне руку…

В 1919 году я был на втором курсе юридического факультета. Приходилось много заниматься, сдавать зачеты, вести общественную работу. И я был доволен, когда по ходатайству объединенного старостата меня командировали в культкомиссию Главного воздушного флота. Там нужно было работать через день, иногда вечером, и я стал осваивать те предметы, которые запустил на факультете.

Однажды я обедал в студенческой столовке на Б. Бронной, когда туда вошел студент-медик, впоследствии известный конферансье Михаил Гаркави. Тогда — даже не верится! — он был стройный, красивый, с густыми, расчесанными на пробор волосами. Обычно он проводил концерты и литературные вечера для студентов. Он объявил, что был в Политехническом музее на митинге — выставке стихов и картин имажинистов. Гаркави пригласил Сергея Есенина почитать стихи. Тот согласился, но с условием, что приедет вместе с Мариенгофом. Старостаты факультетов должны выбрать своих представителей для организации вечера и для распределения билетов. Я, как член старостата, должен был принять участие в этой работе.

В шесть часов вечера в субботу организаторы устроили крепкий заслон, чтобы не пропускать «зайцев» с улицы.

К семи часам аудитория была переполнена, и опоздавшие, даже имеющие на руках билеты, не могли попасть на вечер.

Имажинисты пришли в цилиндрах, — студенты встретили их аплодисментами. Первым читал свои стихи Мариенгоф, но я не мог его послушать, потому что вынужден был дежурить старшим внизу. К концу этого выступления ко мне подошла молодая женщина и подала записку:

Мариенгоф просил пропустить на вечер подательницу сего Элен Шеришевскую. Я воспользовался случаем, пошел ее провожать наверх и открыл дверь в аудиторию в тот момент, когда Гаркави объявил, что Сергей Есенин в заключение прочтет свое первое стихотворение о революции «Товарищ». Был поэт в отлично сшитом сером костюме, который как бы подчеркивал его цвета пшеницы буйные волосы и похожие на огромные незабудки глаза. Он читал просто, спокойно, и голос его был звучен и чист — без единой царапающей нотки: