Всё, что помню о Есенине

— Давайте на чистоту! Сергей Александрович недоволен, что я опаздываю отчислять в кассу «Ассоциации» причитающуюся сумму. Но вы поймите, кафе работает до часу ночи, вернее, до без четверти час, иначе нарвешься на штраф. Завтраки идут плохо, обеды чуть лучше, но прибыль начинается после одиннадцати — половины двенадцатого, когда съезжаются серьезные гости после театра, цирка или кинематографа. Скажите, может оправдать себя кафе, если оно работает по-настоящему только полтора-два часа в день?

— Что же вы хотите?

— Я давно об этом твержу. Кафе Союза поэтов работает до двух часов ночи. Почему мы не можем выхлопотать это право?

— Хорошо. Я поставлю этот вопрос! Но если «Стойло» будет работать до двух…

— Даю вам любую гарантию, что отчисления будут вноситься вовремя.

— Письменную гарантию?

— Ну, зачем же так? Все же основано на личном доверии…

Я поднялся наверх и увидел, что за столиком сидят Есенин, Мариенгоф и Шершеневич. Вадим лицом и фигурой напоминал боксера, даже уши были слегка приплюснуты. Он действительно хорошо боксировал, и мне приходилось видеть, как раза два он это доказывал на деле, заступаясь за Сергея после его выступления с «Сорокоустом» (в первой озорной редакции). Вообще же между Есениным и Шершеневичем была дружба, основанная на взаимном уважении, хотя в поэзии они стояли на противоположных полюсах.

Я кратко объяснил трем командорам, как мы называли между собой Есенина, Шершеневича, Мариенгофа, о чем говорил с Птичкой. Анатолий сказал, что надо все-таки придумать что-нибудь, чтобы Силин делал взносы в обусловленные сроки.

В это время в кафе появился журналист Борис Глубоковский, Мариенгоф и Шершеневич пошли к нему, а я остался с Есениным за столиком. К нам подсели командир с двумя шпалами в петлицах и еще один военный в черной кожанке. Видно, они были хорошо знакомы с Сергеем. Поздоровавшись, он предложил им пообедать, а когда они отказались, велел официантке принести гостям бутылку красного вина и записать на его счет.

— Сергей Александрович, — сказал военный в черной тужурке, — нам надо потолковать, а тут кругом публика!

— Проводи их вниз, — обратился Есенин ко мне. — А я сию минуту приду, — и он пошел к Шершеневичу и Мариенгофу.

Я повел красного командира и военного по лестнице вниз, в ближайшую свободную комнату. Вскоре официантка Лена принесла туда бутылку красного вина и на тарелке домашнее печенье.

Когда пришел Сергей, я хотел уйти, но он взял меня за руку, усадил и сказал:

— Тебе пора знать изнанку жизни!

— Вот именно! — подхватил красный командир. — Изнанку жизни!

Он повел рассказ о том, как на фронтах гражданской войны белогвардейцы пытают наших красноармейцев, вырезая на их груди красные звезды, а на ногах краевые лампасы. Военный в черной кожанке с большим гневом описал, как монашенки какого-то монастыря прятали у себя оружие, а когда пришла белая армия, передали им все, что хранили.

Здесь я должен напомнить читателю, что тогдашний патриарх Тихон (до пострижения в монашество Василий Белавин), избранный на поместном соборе в 1917 году, всеми силами способствовал контрреволюции. После декрета об отделении церкви от государства выпускал послания, призывая не повиноваться советской власти, хулил коммунистов, грозил предать анафеме всех помогающих новому правительству. Патриарх оказался участником «заговора послов», объединил вокруг себя контрреволюционеров, помогая белогвардейцам и интервентам. Естественно, что многие церкви и монастыри следовали заветам своего высокого пастыря.

— Я ненавижу все духовенство, начиная с патриарха Тихона, — заявил Есенин, чуточку пригнувшись к столику. — А этих сытых дармоедок в черных рясах повыгонял бы вон голыми на мороз!

— Готов подписаться под вашими словами, — поддержал его военный в кожанке.

— А пока, значит, братия работает на белых, — произнес Сергей с гневом, и в его глазах сверкнули синие молнии.

Кто не знал хорошо Есенина или был не наблюдателен, тот, как писал в стихах сам поэт, считал, что он — синеглазый. Но на самом деле в спокойном состоянии глаза Сергея были голубые; когда он начинал сердиться пли переживал какую-нибудь беду, неудачу, глаза становились синими и по мере негодования доходили до темной синевы.

Я снова поднялся со стула, чтобы уйти, но Есенин удержал меня за рукав:

— Посиди!

И рассказал, что в семнадцатом году, кажется, в Петрограде шел митинг. Вышел дядя — здоровый, с черной бородой, шапка по уши. И давай крыть: Ленин, большевики — немецкие шпионы, продадут, нехристи, Россию.

— Слушаю, слушаю, — продолжал Сергей, — слова знакомые! Говорю приятелю — он рядом стоял — поп это! А тот сказал моряку. Влезли мы втроем на подмостки, сорвали котелок, — черная грива! Стянули тулуп — монах!..

С марта семнадцатого года во многих газетах писали о «волках старого строя». Это были приставы, околоточные надзиратели, городовые, попы, муллы, раввины. Потом, после Октябрьской революции, «волками старого строя» стали и белые генералы, и офицеры, и духовенство — белое и черное, а также фабриканты, помещики, домовладельцы. Послы иностранных держав с помощью опекавших их разведок организовывали в России заговоры против Советской власти. Монахи и монахини с их монастырями служили тайной опорой контрреволюционеров всех мастей.

— Вот, Сергей Александрович, — сказал военный в кожанке, — большая к вам просьба. Напишите о монастырях, монахах и монашках и нажмите на Страстной монастырь!

Он рассказал, что этот монастырь на виду, туда со всех сторон России ежедневно стекается огромное количество богомольцев и богомолок, многие там же ночуют. Всех их усердно начиняют контрреволюционной пропагандой, и они разносят ее повсюду — вплоть до самых отдаленных глухих углов. Этот монастырь пустил слух, что беглая армия вот-вот возьмет Петроград.

— Мы ничего поделать не можем, — продолжал военный в кожанке, — церкви, монастыри, верующие находятся под крепкой охраной нашего закона. Нельзя ли, Сергей Александрович, написать правду об этом осином гнезде, чтобы народ, особенно верующие узнали, что представляют из себя эти ханжи-монашки. Может быть, осмеять их в поэме?

Есенин ответил, что сейчас у него совсем другие поэтические замыслы, но он подумает, посоветуется с друзьями. Вообще же он считал, что писать поэму против Страстного монастыря, а потом печатать, распространять — долгое дело! Гораздо лучше ударить по монастырю хлесткой эпиграммой. Пусть эти черные жабы попрыгают, как ошпаренные…

— Ну, спасибо, Сергей Александрович, — сказал военный в кожанке и пожал руку Есенину.

То же самое сделал красный командир. Они выпили по бокалу красного вина, распрощались, Сергей пошел их провожать.

Административным отделом Московского Совета руководил большой любитель музыки и поэзии — Левитин.

Я поехал с бумагой «Ассоциации» к нему, и Левитин, расспросив о новых стихах имажинистов, выдал разрешение на работу кафе до двух часов ночи, но временное, до конца года. Это было нам на руку: мы могли на деле убедиться, как будет Силин выполнять свои обязанности. Забегая вперед, объясню, что в 1920 году Силин аккуратно вносил оговоренную сумму в кассу «Ассоциации». В 1921 году мы добились, что буфетчицей стала Е. О. Гартман, а Птичка ответственным за документацию, за своевременные взносы во все государственные учреждения и т. п. И все же случалось, что поступления в «Ассоциацию» запаздывали. И тогда Есенин писал мне дружеские деловые записки.

Под этим стояло обведенное кружком: «Крепко». Иногда Сергей писал: «Целую» — и обводил это слово кружком…