Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

Слухи справедливые: я и в самом деле тут поправилась. Не думаю, чтобы поправка эта была прочна — но «на сегодняшний день» я чувствую себя хорошо.

С утра меня поджаривают (кварц). Потом замораживают (лежу на балконе, укрытая шкурами). Потом варят (теплая хвойная ванна).

Принимаю лекарства ведрами.

Но все эти процедуры ничто по сравнению с воздухом, воздухом и лежанием в кровати. Я 3 часа в день гуляю. И 3 часа в день лежу.

Кроме того, я ежедневно работаю над книгой [17]. И это тоже могучее лекарство.

Узкое — очень просторное место, все в полях, лесах, пустынных дорогах. Почему оно зовется Узким, я не понимаю. По-видимому, местные московские баре страдали отсутствием воображения. Одно имение называется Узкое, а другое — Широкое.

Впрочем, бывшие владельцы этой усадьбы были людьми образованными и знаменитыми. Это князья Трубецкие — знаете? философ и скульптор. На диване в здешней библиотеке скончался Владимир Соловьев.

Мы живем очень уединенно. Люди липнут, но мы спасаемся. Нам это не очень трудно, потому что занятий у нас много. Библиотека тут богатая, и Александра Иосифовна много читает.

Она, увы! поправляется не так успешно, как мне бы хотелось. Грустит она — грустит столь устойчиво, прочно, стабильно, что не видно грусти ни конца ни краю [18].

Знаете, кто сидит против нее за столом? Зоя Никитина [19].

Самуил Яковлевич оставил здесь по себе недобрую память. Узкое место Узкого — это телефон. К телефону всегда очередь. И вот старожилы со злостью вспоминают, как С. Я. часами говорил по телефону, входил в будку без очереди, ругал дам дурами etc.

Видели ли Вы его? Как он, по-Вашему, — поправился в Барвихе? По-моему, да. Читал ли он свои новые переводы из Бернса? Они ослепительны. Пусть прочтет Вам стихотворение о виселице. Там есть такие строки:

От этих строк мне становится холодно.

Ну вот, наболтала 3 страницы о себе. А вы-то ни словечка о себе не обмолвились. «Лисица!», как сказала бы Люша.

Дорогой Алексей Иванович. Сижу за Вашим столом в Вашей комнате и пишу Вам письмо — увы! не с Вашим талантом. А между тем талант сейчас мне крайне необходим, потому что Ленинград вызывает множество мыслей и, главное, чувств, не поддающихся выражению.

Но главное мое чувство — это обретенный покой. Приехав и оставив вещи у Ваших, я пошла в Летний Сад и минут 20 сидела там на скамье. И я поняла, что круг моей жизни, насильственно порванный три года назад, снова сомкнулся, я снова стала самой собой, я дома, наконец — и это все равно, что дома у меня нет. Город этот мой, и никто не может сделать его не моим, как никто не может сделать, чтобы Люша была не моя. Это чувство покоя настолько сильно во мне сейчас, что вопросы квартиры и пр. перестали меня волновать, утратили власть надо мною. Самое страшное я уже пережила: приехала в Ленинград, приняла мои улицы, мою реку. Я буду здесь жить, а когда это случится — это, в сущности, почти все равно. Такое чувство обреченности, веры и нелюбопытства к подробностям осуществления бывают в любви и называются счастьем. На разных квартирах или на одной, завтра или послезавтра — все равно, мы вместе.

Что сказать о самом городе? Тут я оставляю всякие попытки. Но меня интересует вопрос, какую роль в его несокрушимости сыграла его красота. Думаю — огромную.

_____________________

Живу у Ваших родных. Даже прописалась — на 3 недели. Тут для меня идеально тихо, я сплю и потому здорова. Ваши родные встретили меня с удивительной нежностью. Я очень стараюсь их не стеснять, потому что им и без меня трудновато. Александра Ивановна настоящий герой без ложного ленинградского пафоса. Чего только не делают эти руки! Я смотрю на нее и завидую и удивляюсь и преклоняюсь. Она хочет Вам писать, но мучается тем, что Александра Васильевна [21] еще не в больнице. Для того предпринимается все возможное. Очень может быть, что это состоится завтра.

Когда просыпаешься в Вашей комнате — первое впечатление, что проснулся на юге, потому что по стене бродят пятна света, проникающие сквозь ставни — как там. Но температура, прямо скажем, не та. Как выжили Вы тут зимой?

Мои дела в Союзе таковы: по секции я прошла (в мае 1941), а в президиуме мой вопрос не стоял. Итак — надо продолжать пробиваться в Москве, увы!

Поклонитесь, пожалуйста, Тамаре Григорьевне и Александре Иосифовне [22]. Им напишу на днях, когда что-нибудь у меня выяснится. Александра Ивановна начала заниматься на курсах и этим довольна. Александра Васильевна трогательно добра и приветлива, хотя и слабенькая она. Она Вам пишет сама.

Дорогая Лидия Корнеевна!

У Вас есть основания сетовать на меня: я не ответил вовремя на Ваше письмо и на телеграмму.

Но молчал я лишь потому, что ничего веселого не мог сообщить по вопросу, Вас интересующему. Да и сейчас, к сожалению, я ничем еще не могу Вас порадовать.

Бьемся мы головами в стену совершенно непробиваемую.

Я трижды путешествовал в Союз, прежде чем добился аудиенции у секретарши второго секретаря президиума, т. е. у Кашинцевой. В каком тоне шел у нас разговор — писать не буду, но в результате я выяснил, в упомянутой стене и крохотной промятины не видать, т. е. что дело лежит под сукном и покрывается пылью.

Увы! Как Вы знаете, моя голова лаврами не увенчана и мощным тараном служить не может.

Деятельность моя поэтому выражается главным образом в поисках таких таранов. Я дважды говорил с Маршаком…

По правде сказать, ему сейчас трудно действовать, т. к. отношения у него с Поликарповым и прочими деятелями «нового режима» — неважные. Вся надежда на Михалкова. С ним С. Я. должен был сегодня говорить. Кроме того, обещали звонить Михалкову Тамара Григорьевна и Халтурин (с которым я, между прочим, поссорился, и, кажется, серьезно).

Беда еще в том, что Соболев — председатель приемочной комиссии — в Киеве, на пленуме Украинского ССП. Но ведь в конце концов дело решается не им, а Поликарповым и пр. тузами.

На них и будем давить. Как только что-нибудь выдавим — сразу телеграфирую Вам [23].

А как Ваши ленинградские дела? Слышно, что Вы получили комнату и чуть ли не [нрзб] уже. Поздравляю Вас, если так…

А с моей поездкой дело затягивается. Не пускают, пока не кончу работу. Работается же плохо. Вероятно, Вы знаете от сестры моей о том горе, которое на нас свалилось: умер мой младший брат [24].

Итак — продолжаем наступление, дорогая Лидия Корнеевна. Будем надеяться, что победа будет за нами, ибо дело наше — правое.

Дорогой Алексей Иванович. 10 раз на день хочется послать Вам телеграмму, чтобы Вы прекратили все проклятое дело. Мало мне моего унижения, надо еще, чтобы Вы обречены были на свидания с людьми, видеть которых Вы совсем не имеете аппетита. Но как припомнишь, для чего мне это нужно, — так и сжимаешь зубы. Да и надоело мне всегда быть выселенной, обворованной и одураченной. Хочется наконец самой кого-нибудь обворовать.

Я скоро приеду. Я приеду ни с чем, потому что я отказалась от ордера на новые комнаты и решила биться за возвращение старых [25]. Это можно — если иметь терпение. По новейшему закону это можно. Я приеду в Москву, чтобы вооружиться — не только терпением, но и письмами от папы — и — хотелось бы — членством в Союз. Если бы сейчас, сегодня, я была членом Союза — дело мое было бы беспроигрышное, и я уже въехала бы домой. Мне так хочется домой — так вдруг захотелось. Я раньше думала, что те стены мне тяжелы и грустны, — нет, я хочу туда, и никуда больше. Мне хочется расставить вещи, вытереть пыль и уложить Люшу спать в ее кроватке… Предстоит теперь поездка в Москву, потом новая командировка, поездка сюда, жилотдел, прокурор, суд. Мне надо его выиграть.