Анна Иоанновна, ее личность, интимная жизнь и правление

III

Царствование Анны Иоанновны — одна из мрачных страниц русской истории и наиболее темное пятно на ней — сама императрица. Вот как описывают ее современники. Рослая и тучная, с лицом более мужским, чем женским, черствая по природе и еще более очерствевшая при раннем вдовстве среди дипломатических козней и придворных приключений в Курляндии, где ею помыкали как русско-прусско-польской игрушкой, она, имея уже 37 лет, привезла в Москву злой и малообразованный ум с ожесточенной жаждой запоздалых удовольствий и грубых развлечений. Выбравшись случайно из бедной митавской трущобы на широкий простор безотчетной русской власти, она отдалась празднествам и увеселениям, поражавшим иноземных наблюдателей мотовством роскошью и безвкусием. В ежедневном обиходе она не могла обойтись без шутих-трещоток, которых разыскивала чуть не по всем углам империи: они своей неумолкаемой болтовней угомоняли в ней едкое чувство одиночества, отчуждения от своего отечества, где она должна всего опасаться; большим удовольствием было для неё унизить человека, полюбоваться его унижением, потешиться над его промахом, хотя она и сама однажды повелела составить Св. Синод в числе 11 человек из двух равных половин, великороссийской и малороссийской. Не доверяя русским, Анна поставила на страже своей безопасности иноземцев, навезенных из Москвы и из разных немецких углов. Немцы посыпались в Россию точно ссор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении. Этот сбродный налет состоял из «клеотур» двух сильных патронов, «канальи курляндца», умевшего только разыскивать породистых собак, как отзывались о Бироне, и другого канальи, лифляндца, подмастерья и даже конкурента Бирону в фаворе, графа Левенвольда, обер-шталмейстера, человека лживого, страстного игрока и взяточника. При разгульном дворе, то и дело увеселяемом блестящими празднествами, какие мастерил другой Левенвольд, обер-гофмаршал, перещеголявший злокачественностью и своего брата, вся эта стая кормилась досыта и веселилась до упаду на доимочные деньги, выколачиваемые из народа. Недаром двор при Анне обходился впятеро дороже, чем при Петре, хотя государственные доходы не возрастали, а скорее убавлялись. При неслыханной роскоши двора в казне, писали послы, нет ни гроша, а потому никому ничего не платят. «Между тем управление велось без всякого достоинства. Верховный Тайный Совет был упразднен, но и Сенат с расширенным составом не удержал прежнего первенствующего значения. Над ним стал в 1731 году трехчленный Кабинет министров, творение Остермана, который и сел в нём полновластным и негласным вдохновителем своих ничтожных товарищей, князя Черкасского и канцлера Головкина. Кабинет, не то личная контора императрицы, не то пародия Верховного Тайного Совета; он обсуждал важнейшие дела законодательства, а также выписывал зайцев для двора и просматривал счета за кружева для государыни. Как непосредственный и безответственный орган верховной власти, лишенный всякого юридического облика, Кабинет путал компетенцию и делопроизводство правительственных учреждений, отражая в себе закулисный ум своего творца и характер темного царствования. Высочайшие манифесты превратились в афиши непристойного самовосхваления и в травлю русской знати перед народом. Казнями и крепостями изводили самых видных русских вельмож, Голицыных и целое гнездо Долгоруких. Тайная розыскная канцелярия, возродившаяся из закрытого при Петре II Преображенского приказа, работала без устали, доносами и пытками поддерживая должное уважение к предержащей власти и охраняя её безопасность; шпионство стало наиболее поощряемым государственным служением. Все казавшиеся опасными или неудобными, подвергались изъятию из общества не исключая и архиереев; одного священника даже посадили на кол. Ссылали массами и ссылка даже получила утонченно жестокую разработку. Всех сосланных при Анне в Сибирь считалось свыше 20 000 человек; из них 5000 было таких, о которых нельзя было сыскать никакого следа, куда они сосланы. Зачастую ссылали без всякой записи в надлежащем месте и с переменой имен ссыльных, не сообщая о том даже Тайной Канцелярии: человек пропадал без вести. Между тем народное, а вместе с тем и государственное хозяйство расстраивалось. Торговля упала: обширные поля оставались необработанными по пяти и по шести лет; жители пограничных областей от невыносимого порядка военной службы бежали заграницу, так что многие провинции точно войной или опустошены, как писали иноземные наблюдатели. Источники казенного дохода были крайне истощены, платежные силы народа изнемогли; в 1732 году по смете ожидалось дохода от таможенных и других косвенных налогов до 2¹/₂ миллионов рублей, а собрано было всего лишь 187 тысяч. На многомиллионные недоимки и разбежались глаза у Бирона. Под стать невзгодам, какими тогда посетила Россию природа, неурожаям, голоду, повальным болезням, пожарам, устроена была доимочная облава на народ: снаряжались вымогательные экспедиции; неисправных областных правителей ковали в цепи, помещиков и старость в тюрьмах морили голодом до смерти, крестьян били на правеже и продавали у них всё, что попадалось под руку. Повторялись татарские нашествия, только из отечественной столицы. Стон и вопль пошел по стране. В разных классах народа толковали: Бирон и Миних великую силу забрали и все от них пропали, овладели всем у нас иноземцы: тирански собирая с бедных подданных слезные и кровавые подати, употребляют их на объедение и пьянство; русских крестьян считают хуже собак; пропащее наше государство… Хлеб не родится, потому что женский пол царством владеет; какое ныне житье за бабой? Народная ненависть к немецкому правительству росла; но она имела надежную опору в русской гвардии. В первый же год царствования ее подкрепили третьим пехотным полком, сформированным из украинской мелкошляхетской милиции; в подражание старым полкам Петра I новый был назван Измайловским по подмосковному селу, где любила жить Анна. Полковником назначен упомянутый молодец обер-шталмейстер Левенвольд и ему же поручили набрать офицеров в полк из лифляндцев, эстляндцев, курляндцев и иных наций иноземцев, между прочим и из русских. Это была уже прямая угроза всем русским, наглый вызов национальному чувству. Подпирая собой иноземное иго, гвардия услужила бироновщине и во взыскании недоимок: гвардейские офицеры ставились во главе вымогательных отрядов. Любимое детище Петра, цвет созданного им войска, гвардеец, явился жандармом и податным палачом пришлого проходимца. Лояльными гвардейскими штыками покрывались ужасы, каких наделали разнузданные народным бессилием пришельцы. Еще при самом начале немецких неистовств, польский посол, прислушиваясь к толкам про немцев в народе, выразил секретарю французского посольства опасение, как бы русские не сделали теперь с немцами того же, что они сделали с поляками при Лжедимитрии. — «Не беспокойтесь, — возразил Маньян: — тогда у них не было гвардии». Дорого заплатила дворянская гвардия за свое всеподданнейшее прошение 25 февраля 1730 о восстановлении самодержавии и за великолепный обед, данный за это императрицей гвардейским офицерам 4 апреля того же года, удостоив их при этом чести обедать вместе с ними; немцы показали этой гвардии изнанку восстановленного ею русского самодержавия.

А между тем императрица «развлекалась со своими любимцами и любовниками. Необыкновенная роскошь проявленная двором того времени мирилась нередко с безвкусием и плохо прикрывала грязь; западно-европейское платье и светская вежливость не всегда сглаживало природную грубость нравов, которая так резко сказывалась в характере придворных развлечений того времени. Императрица оказывала свое покровительство святошам и приживалкам, держала при дворе разных шутов, как князя Волконского, князя Голицына, Апраксина, Балакирева, Косту, Педрилло, устраивала «машкерады» и курьезные процессии, которые состоялись по случаю женитьбы шута князя Голицына и постройки ледяного дома в конце зимы 1739 года. Таким образом придворная жизнь того времени уже не регулировалась строгим и скучным ритуалом московского терема, но и не привыкла еще к утонченным формам западноевропейского придворного быта. Одаренная чувствительным сердцем и природным умом, Анна Иоанновна, как отец её, лишена была, однако твердой воли, а поэтому легко мирилась с той первенствующей ролью, какую играл её любимец Бирон при дворе и в управлении. Подобно деду, царю Алексею Михайловичу, она охотно беседовала с монахами, любила церковное благолепие, но с другой стороны страстно увлекалась стрельбою в цель, псарнями, травлей и зверинцами. Старый московский дворцовый чин не мог уже удовлетворять новым потребностям придворной жизни 18-го века.