Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991

К вечеру заехал к Арбатову. Выпили. Хвалил я его перед Светкой (жена) поделом, а ему и ей, к тому же, приятно.

Вечером с Литвиновыми (друзья по ПМС). Завтра они уезжают в Прагу.

С утра вновь у Цуканова, опять в компании: Арбатов, Смирнов, Сухаревский, Богомолов. Еще раз прошлись по тексту (доклада Генсека).

Рассказал Шапошникову (коллега, зам. Пономарева) об акции в отношении Федосеева. Он посоветовал все-таки поставить в известность Б. Н. Хотя, мол, тот явно не одобрит и будет огорчен, но уж совсем нехорошо, если он узнает обо всей этой истории, например, от Суслова или Демичева.

Шапошников навел на мысль, позвонить А. Н. Яковлеву (первый зам. отдела пропаганды ЦК) и попробовать с его помощью предотвратить издание федосеевской брошюры за рубежом. В самом деле: если он сам сможет это сделать или мы оба войдем в ЦК с просьбой остановить издание, — дело будет фактически сделано во всех смыслах.

Яковлеву звонил. Он обещал поговорить с Удальцовым (директор Агенства печати «Новости» — АПН) и потом условиться, как быть.

Вечером было собрание партгруппы с докладом Жилина об инфляции слов, ответственности, о самодисциплине, о срыве плановых заданий, о том, что все рассчитывают, что Черняев доделает.

Я вслед за всеми долго и бурно говорил. Все правильно. И по-доброму разошлись. Но вообще все всем надоело.

Часов в 10 позвонил Цуканов: Брежнев, говорит, согласился разослать написанное по Политбюро, но заходи: тут у нас в тексте обнаружили цитату из Гароди…

Я понял, о чем идет речь, — о моей попытке «навязать» Брежневу высказывание о рабочем классе, которое разом решило бы созданную Федосеевым проблему (о включении «инженерного пролетариата» в состав рабочего класса).

Оказывается, Брежнев поручил почитать Александрову-Агентову («Воробью», как его прозвал Бовин). Тот увидев это место, схватил книжку Гароди, отчеркнул соответствующее место жирным синим и приволок к Цуканову.

Появился Арбатов. Я еще до этого объяснил Цуканову суть дела. Он согласился: если встать на позицию Федосеева-Александрова, через 10 лет и пролетариата как такового в природе не будет. Но… С Брежневым же теоретическую дискуссию не затеешь. И кому вообще какое дело, расширяется пролетариат или сужается. Раз у Гароди написано так-то, то все, на это похожее, есть ревизионизм. Арбатов это продемонстрировал так: открыл первую страницу книги Гароди и прочел что-то о неизбежности победы социализма. Получается (по логике охотников за ревизионистскими ведьмами) — если так у Гароди, значит это ревизионистский тезис. И т. д. Смешно. Но не очень.

Мое выступление против. Федосеева в этом свете приобретает совсем иной оборот: как попытка помешать борьбе против ревизионизма…

Прочел доклад Берлингуэра на ХII съезде. Прочел заготовку Красина (для доклада Б. Н. в Софии о Димитрове). Боже мой! А ведь Красин, как и мы все, это наиболее информированные и наиболее политически опытные из «писателей» в аппарате. Но наш удел, выкручиваться, чтоб безжизненные формулы, уже негодные даже для элементарных учебников, излагать как-то так, чтоб, «выглядели».

И этой школьной меркой мы мерим тех, кто берется и кто пытается думать. по-новому, овладевая сложнейшим материалом действительности. Много у — них туману, но в нем проглядывается живая жизнь. А в наших заготовках для «теоретических» выступлений Б. Н. — пахнет одной мертвичиной. Пошлое надутое доктринерство, озабоченное лишь тем, чтоб не оступиться в глазах начальства.

Давно не писал. В среду вечером ездил к Б. Н. в больницу. Дряхл он. Много рассказывал о болезни й о лечении. Неожиданно одобрением встретил мое дело с Федосеевым. Презрительно ругал его… И сказал вдруг: «Вы вот там с Арбатовым догадались бы включить в речь Л. И. абзац по этому поводу — и дело в шляпе. Я в ответ сообщил ему об интервенции «Воробья»

В среду вечером «учитывали» замечания членов Политбюро и Секретарей по тексту Л. И. Смешно: в основном правили «стиль» или сглаживали углы, словесно замазывая недостатки, которые были обозначены «народными» выражениями, вроде: «если копнуть поглубже»…

Из принципиальных, пожалуй, одно: Суслов вычеркнул все про Общий рынок — сенсационное место, где мы ради поддержки Брандга, впервые заявляем, что не навечно записали себя в смертельные его враги. Брежнев отверг страхи Суслова. Втык Федосееву либо никто не заметил (скорее всего) либо… Впрочем, Демичев в отпуску.

Б. Н. озабочен открывшейся после смерти Хвостова должностью академика- секретаря отделения истории. Боится, что вновь появится Поспелов [6]. Просил подумать. На другой день я ему послал записку с предложением назначить Трухановского (главный редактор журнала «Вопросы истории»).

Рассказал Б. Н. о слышанном в кабинете Л. И. разговоре с Косыгиным и Громыко. Удивлялся Косыгину. Но и Громыко обозвал нахалом за то, что он «тыкает» Брежневу и в то же время лижет Гвишиани (зять Косыгина). Вспомнил, что Громыко был до конца против войны Индия-Пакистан, считал, что они оба для нас одно и тоже. «А почему бы им было и не повоевать? Результаты показали, что это совсем не плохо», — заметил Пономарев.

В пятницу — банкет в СЭВ'е по случаю Брутенца. Все-таки пошлый ритуал. Светка Арбатова в сногсшибательной брючной паре… Выступал Румянцев (академик, бывший шеф-редактор ПМС), Гриша Морозов (профессор, первый муж Светланы Сталиной)… Я лицемерил в тосте — насчет отношения Брутенца к труду. Борька Пышков меня косвенно поправил.

Уезжаю на дачу читать Димитрова.

Весь день читал дневник Димитрова. Впечатление — перманентно ошеломляющее, особенно тосты и прочие высказывания Сталина.

Берлингуэр избран Генсеком ИКП. (Приветствие Брежнева в «Правде», более сдержанное, чем помещенное выше приветствие Лонго по случаю назначения председателем ИКП).

Вспомнил ядовитость Б. Н. в больнице по поводу «правительства демократического сдвига»: «Не знают чего уж и придумать!»

Ну, а он, Б. Н., что посоветовал бы им придумать?!

Речь Брежнева на XY съезде профсоюзов. Он, как потом мне рассказал Цуканов, правил ее в ночь на воскресенье. (Это было заметно, когда слушал по радио). Некоторые международные моменты, например, о том, что переговоры в Пекине проходили под грохот бомб во Вьетнаме, — результат интервенции Арбатова.

Александров-Агентов узнал об исправлениях в последний момент, за полчаса до произнесения. Сильно трепыхался против Цуканова, кричал: по почерку вижу, что это Арбатова работа.

Мой абзац против Федосеева прозвучал слабо, не убедительно… Но Федосеев что-то учуял. Именно сегодня, спустя 11 дней, вдруг позвонил. (Арбатов был прав: о благородстве и порядочности в таком деле не могло быть и речи). Начал Петр Николаевич с демагогии — что, мол, это полезно и правильно бороться против Гароди и Фишера, но неправильно говорить о слияний рабочего класса с интеллигенцией и т. п.

Чувствовались нотки запугивания и даже угрозы в связи с «запретом» (моим и А. Н. Яковлева) переводить брошюру на языки. Сначала я глупо вступил с ним в интеллигентский спор по существу. А потом, когда он намекнул, что, мол, позиция мне навязана парой известных товарищей в Отделе, которые давно выступают с неправильных позиций по данному вопросу, — я завелся и сказал: «Не хотите по- товарищески, пусть нас рассудит ЦК. Мы напишем записку, Вы — объяснение etc». Он сбавил тональность. Договорились: мы дадим конкретные исправления в брошюру, а он посмотрит…, но «в пределах позиции нашей партии». Между прочим, он пытался анализировать соответствующее место из речи Брежнева в свою пользу. Я сказал: «У меня есть веские основания трактовать это место в противоположном духе». Вся дальнейшая эпопея «идейной борьбы» с Федосеевым и Трапезниковым, которая чуть не закончилась моим изгнанием из ЦК, подробно изложена в книге «Моя жизнь и мое время» (стр. 247–257). В ходе этого столкновения я разочаровался в своих коллегах по Отделу, потерял друга.