Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Нам остаётся лишь поспешно заполнять пробелы в собственном историческом и нравственном воспитании, уповая на то, что если и не мы сами, то наши дети и внуки извлекут урок для себя и страны из ошибок, заблуждений и надежд наших предшественников.

Трагична, запутана, до конца не разгадана судьба «Записок» Георгия Николаевича Михайловского. Комментировать, толковать, оспаривать их — дело историков, для которых эти обширнейшие мемуары могут представить, по-видимому, значительный профессиональный интерес. Да и для нынешних наших дипломатов, молодых в особенности, они могут послужить своего рода учебным пособием.

Но, конечно же, «Записки» эти рассчитаны отнюдь не только на специалистов. Прочитать их стоит всем, кому не безразличны «вчера», «сегодня» и «завтра» России.

Время и усилия не будут потрачены впустую. Ибо «Записки» эти каким-то непостижимым образом затягивают читателя, погружая его в ту жизнь, которой уже нет, но которая подготовила и открыла то, что ещё так недавно именовалось эпохой войн и пролетарских революций. Тем более что книга Г.Н. Михайловского рассказывает о России, которую мы потеряли (если вообще верно, что потеряли?!), куда больше, чем многочисленные рассуждения и эссе современных политиков и публицистов.

Часть 1

Три года службы при царском правительстве

^{(август 1914 — февраль 1917 гг.)}

О себе. Цель этих записок

Настоящие беглые заметки охватывают период времени от конца августа 1914 г., когда я был приглашён на службу в министерство иностранных дел, до 28 февраля 1917 г., когда пало царское правительство и наше министерство перешло к первому министру иностранных дел, поставленному революцией, — П.Н. Милюкову.

В министерстве мне пришлось последовательно занимать должности секретаря Юрисконсультской части (при начальнике её профессоре бароне Б.Э. Нольде, впоследствии директоре II Департамента и товарище министра), помощника начальника Юрисконсультской части, затем начальника Международно-правового отдела с возложением обязанностей юрисконсульта МИД и члена Высшего призового суда от того же министерства.

На моей обязанности лежал, между прочим, доклад министру по делам Совета министров, отнесённым к ведению Юрисконсультской части и хранившимся в ней, что заставляло меня быть всегда в курсе не только внешней, но и внутренней политики царского правительства. Если к этому прибавить постоянное участие моё в качестве представителя ведомства в многочисленных междуведомственных комиссиях по разным вопросам юридического и политического характера, связанным с войной, как-то: в комиссии по вопросам морской войны, по вопросу о положении неприятельских подданных, обследованию германских и австро-венгерских торгово-промышленных предприятий, по немецкому землевладению в России, комитете по борьбе с немецким засильем, по привилегированным категориям неприятельских подданных и военнопленных (славян, румын, армян, эльзасцев, итальянцев и др.), русско-польской комиссии 1917 г. и т.д., — то у меня не могло не оказаться достаточно ясного и полного представления о политике различных ведомств в связи с мировой войной.

Наконец, моё служебное положение в Юрисконсультской части, созданной только по штатам 1914 г., принятым по настоянию Государственной думы, и образованной за несколько недель до моего поступления на службу, ввиду новизны этой части и некоторой неопределённости её компетенции, а также крайне напряжённой работы ведомства, вызывавшей ежедневно к жизни ряд сложных и совершенно новых юридических и международно-правовых вопросов, также принуждало меня участвовать в разрешении их во всех отделах и департаментах МИД, знать хорошо всех действующих лиц и близко изучить внешнюю политику того времени в её многосложных ответвлениях.

Моё личное положение в дипломатическом ведомстве обусловливалось также ещё одним обстоятельством. Помимо того, что мои официальные обязанности открывали мне доступ во все отделы, мой дядя, бывший товарищ министра при Извольском и затем царский посол в Константинополе, Н.В. Чарыков (брат моей матери, урождённой Чарыковой), хотя и назначенный в 1912 г. в Сенат, тем не менее продолжал оставаться в списках министерства и во время войны несколько раз в придворных кругах выставлялся кандидатом на пост министра иностранных дел. Это обстоятельство было для меня и благоприятно, — так как делало меня «своим» уже по одному этому признаку (как известно, МИД представлял из себя всегда крайне замкнутую касту), не говоря уже о том, что многие личные друзья Чарыкова в ведомстве переносили симпатии и на меня самого, — и в то же время несколько неблагоприятно, так как появление моего дяди у власти было бы для некоторых немаловажных чинов нежелательно. Несмотря на это привходящее обстоятельство, приучившее меня с первых шагов службы к большей осторожности в личных отношениях, объективная обстановка моей службы была такой, что мне волей-неволей пришлось подробно и обстоятельно вникнуть во все тайны дипломатической «кухни» и завязать тесные отношения со всеми сколько-нибудь влиятельными лицами министерства.

В петербургском обществе у меня также были, как у коренного петербуржца (я кончил Тенишевское училище и Петербургский университет), связи достаточно обширные, дополняемые широкими общественными и литературными знакомствами моего покойного отца (писателя Н.Г. Гарина-Михайловского), рассеянными по всей России. В IV Государственной думе у меня были родственники, что опять-таки в это исключительное время давало мне возможность близко наблюдать и думские настроения.

Это довольно своеобразное личное положение, как в отношении правительства, так и общества, в тот момент, когда произошло столкновение между ними обоими, открывало передо мной поле наблюдения настолько необычное, что у меня явилась потребность составления настоящих заметок, представляющих, как я указал выше, только беглые записи очевидца. Высшая петербургская бюрократия и русское общество, не полностью, но всё же достаточно ярко отражаемое Государственной думой, жили в эти исторические годы собственной жизнью, по-своему переживая события мировой войны под общим куполом обветшавшей государственности великодержавной империи, не в силах справиться со страшным, всем очевидным недугом династии, не в силах предотвратить столь давно предвиденную и предсказанную катастрофу. Могли ли эти две силы — русское общество и петербургская бюрократия — найти во время величайшей в истории войны общий язык и спасти страну и народ — на этот вопрос может ответить только обстоятельное изучение всех исторических событий эпохи. Помочь этому изучению — вот цель моих записок.

Париж и Лондон в первые дни войны

Начало мировой войны застало меня в Париже, куда я приехал из Вены за неделю до сараевского убийства. В Вене я был всю весну 1914 г., находясь уже второй год за границей в научной командировке от юридического факультета Петербургского университета. Занимаясь по своей специальности международным правом в связи с избранной темой для диссертации по праву морской войны, я работал главным образом в Париже и Лондоне, а 1914 г. собирался посвятить германским учёным, начав с Венского университета. Лето 1914 г., согласно намеченному плану, я должен был провести в Гейдельберге. Однако, приехав в Париж и получив очередной чек на новую четверть года, я ввиду сильного политического возбуждения, вызванного в Европе убийством эрцгерцога Фердинанда, решил воздержаться от поездки в Германию и весь июль был в Париже, за исключением кратковременной поездки в Сен-Мало. После предъявления австрийского ультиматума Сербии я окончательно отбросил мысль о занятиях в Германии и с захватывающим вниманием следил за событиями.

Эти дни перед началом войны я не могу сравнить ни с одним другим воспоминанием исторических событий, быть может, потому, что мне пришлось переживать их в таком мировом политическом центре, как Париж. Здесь в это время происходил, между прочим, сенсационный процесс мадам Кайо, убившей Кальметта, редактора «Фигаро», и парижская публика переходила от одних острых переживаний — по поводу этого процесса — к другим — австро-сербскому конфликту, прелюдии войны. По вечерам на Больших бульварах происходили демонстрации по поводу процесса мадам Кайо и войны, роялисты (camelots du roi [1]) кричали ритмически: «Cailloux assassin» [2], их рассеивали конные полицейские, а затем на протяжении получаса происходили антимилитаристические демонстрации с криком: «А bas la guerre!» [3], рассеиваемые по преимуществу полицейскими-мотоциклистами. Владельцы кафе мгновенно запирали стеклянные двери, и посетители (мне пришлось несколько раз быть в таком положении) могли безопасно наблюдать решительные действия парижской полиции.