Заветы юности. Фрагмент книги

Мой хирургический опыт вполне можно было использовать в Девонширском госпитале в Бакстоне. Там он оказался бы полезен, и, может быть, хоть кто-то, наконец, узнал бы, что этот опыт у меня есть. В Сент-Джуд не было ничего отрадного, я не встретила никого, кто хотел бы помочь раненым терпеть и бороться. «Оставь надежду всяк сюда входящий» — вполне могло быть написано на ее мрачных дверях. Я и по сей день не могу без содрогания проходить мимо этого неприветливого викторианского здания из коричневого кирпича, отделанного серым камнем.

Некоторых из нас, меня в том числе, поселили недалеко от больницы, в большом особняке при церкви, где мы заняли комнаты для слуг. Маленькие каморки, по крайней мере, давали возможность уединиться, но кто-то опять, как в Денмарк-Хилл, посчитал, что одной душевой с ограниченным запасом горячей воды в темном подвале хватит на всех, хотя мы весь день имели дело с инфекционными заболеваниями и перевязкой гнойных ран.

Никто из нас не стал бы возражать против комнатушек для слуг и даже против нашего жалкого подобия ванной, если бы весь остальной особняк был занят. Жилье в военном Лондоне, как мы все теперь знаем, ценилось дорого, и найти его было нелегко, но мы не могли отделаться от чувства, что недостаточно хороши для того, чтобы спать в пустых спальнях, или не настолько важны, чтобы, замерзнув и устав, мыться в неиспользуемых ванных комнатах на верхних этажах огромного дома, а это, конечно, отнюдь не порождало тот радостный, жизнеутверждающий дух, благодаря которому молоденькая девушка может полюбить свою работу.

Время от времени, когда наш хозяин-священнослужитель был в резиденции, нескольким медсестрам поступало приглашение — по сути, приказ — выпить кофе с ним и его супругой. Однажды в воскресенье вечером удостоилась приглашения и я — у меня в тот день не было дежурства и я уже собиралась поехать в Кенсингтон. И хотя я знала, что со стороны священника это был просто жест доброй воли по отношению к служащим Министерства обороны, занимавшим ряд каморок в его особняке, это проявление великодушного деспотизма наполнило меня необычайной яростью.

Я с негодованием подумала, что на этой стадии войны не собираюсь предаваться благочестивым рассуждениям о моем долге перед Богом, Королем или Государством. Эта ненасытная троица уже отняла у меня самое дорогое, и, если эти потери продлятся, жалкие остатки моих писательских способностей, которые я когда-то усиленно пестовала, исчезнут без следа, как исчезли люди, которых я любила. Стать роботом — было на тот момент моим единственным спасением: работать чисто механически и даже не притворяться, что мною движут какие-то идеалы. Мысли были слишком опасны. Если я начну размышлять о том, почему погибли мои друзья и почему я работаю, могут случиться ужасные вещи. Без дисциплины, веры и мужества на волю могут вырваться разочарование, обида и гнев. Я даже могу убить старшую сестру или напасть на высокопоставленного священнослужителя. В общем, мне казалось, что быть роботом безопаснее, так что я даже чересчур почтительно отклонила предложение на чашку кофе и скрылась в Кенсингтоне.

Эта мелкая выходка подарила мне детское восторженное чувство, что я победила Церковь, но госпиталь в целом и старшая сестра в частности представляли из себя задачку посложней. Как и любые другие медсестры, сестры в Сент-Джуд ненавидели прибегать к помощи добровольцев, но я еще нигде не видела, чтобы они делали это так демонстративно.

Какой бы ни была подготовка и опыт у сестры из Красного Креста, они были уверены, что она не имеет права даже на минуту вообразить, будто заслуживает хотя бы мало-мальского уважения. Чем дольше она выполняла ответственные задания, которые ей доверяли, тем, казалось, с большей решительностью старшая сестра поручала ей самую грязную и неквалифицированную работу. В Сент-Джуд мне никогда не поручали ничего серьезного — только самые обычные перевязки; можно было даже не вспоминать, что я умею выхаживать больных малярией и пневмонией, чему я научилась на Мальте и в Этапле.

Вместе с остальными добровольцами и обычными стажерами меня ставили на самую тупую работу. Мы попусту тратили время, что вполне соответствовало укладу гражданского госпиталя, но беспощадно убивало энтузиазм молодых девушек. Когда я только начинала служить в Бакстоне, бросив ради этого Оксфорд, я еще ничего не умела, но не помню, чтобы меня там использовали так глупо. Мое отделение в Сент-Джуд походило на лавку скобяных изделий: металлические поручни, медные стерилизаторы и инструменты требовали постоянной полировки. Никто бы не пострадал, если заменить медный стерилизатор на эмалированный, металлические поручни на полированные деревянные, а инструменты — за исключением самых острых — на нержавеющую сталь, но стажеры обходились дешево и никого не волновало, что их осмысленный взгляд потухнет, а молодой идеализм завянет под грудой монотонных, бессмысленных и бесполезных обязанностей.

Однообразие этой опустошающей рутины усугублялось железной тупой дисциплиной, которая, по-моему, только подавляла любую живую инициативу и заменяла ее покорной обреченностью. Для меня эта дисциплина, внушающая человеку комплекс неполноценности, который навеки подрывает веру в себя, прочно связалась с перерывами на еду.

Когда я впервые села ужинать в госпитале и вспомнила изобилие простых армейских трапез, то с отвращением поняла, насколько труд женщин в тылу меньше ценится и Министерством питания, определявшим их потребности, и начальством госпиталя, наверняка видевшим скудность нашего рациона, однако ничего не предпринимавшим. Мне было бы наплевать на этот ежедневный ритуал поглощения безвкусной еды, но даже тут администрация умудрялась зорко следить за нами и наказывать каждый неверный шаг, превращая и без того неаппетитное занятие в сущий кошмар.

Отделение, в котором я работала, помещалось в самом конце огромного здания, а столовая находилась в другом конце, в нескольких минутах ходьбы. «Этикет» и старшая сестра запрещали покидать отделение, пока не наступило время обеда, а в столовой стояла помощница старшей сестры и придирчиво наблюдала за нами, готовая сделать саркастичное замечание каждому добровольцу или стажеру, опоздавшим хотя бы на полминуты. Бежать по длинному коридору или просто спешить было нельзя — за это всегда делали строгий выговор.

В результате для меня каждый обед превращался в унизительную борьбу со старшей сестрой и ее помощницей в столовой, а также в унизительную беготню по коридору. Будь даже та убогая еда, которой нас кормили, в десять раз вкуснее, я все равно не сумела бы добраться до нее положенным порядком и есть ее с удовольствием. Поэтому я радовалась, когда мой перерыв попадал на утренние часы.

Во Франции и на Мальте, кроме дней наступления, перерыв делался по расписанию, но в Сент-Джуд, как и в Кембервелле, оно редко было известно заранее. Трехчасовые дневные и вечерние перерывы давали возможность отправиться в Кенсингтон на чай или ужин, но утренние перерывы длились всего два часа, а так как старшая сестра обычно сообщала мне о них спустя минут десять после их начала, а то и позже, то на деле они обычно оказывались еще короче.

Естественно, никаких планов на эти короткие и нежданные промежутки времени я строить не могла, но сама возможность пообедать вне стен госпиталя была достаточной компенсацией за их быстротечность. Я снова подружилась с рестораном в Горриндже, где меня поили таким вкусным чаем в больших кружках, когда я работала в 1-й Главной лондонской больнице. Я все еще помню то удовольствие, с которым наслаждалась отсутствием любопытных глаз и брюзжания, все еще помню изумительный вкус мягких яичных котлет и кофе, на что при тогдашних военных ценах у меня уходила почти вся моя жалкая зарплата.

Однажды вечером во время церковной службы я вспомнила какую-то книгу, где автор проникновенно писал о святости профессии медсестры. В том-то и проблема, — думала я, пока другие благочестиво бормотали молитвы, — наша профессия считается святой, и начальство забывает о том, что сестры — обычные люди, с обычными человеческими слабостями и человеческими нуждами. Правила этой профессии и ее ценности настолько старомодны, что мы все еще работаем в этих диковинных платьях, вечно сражаемся с неудобной униформой, состоящей из семи предметов, постоянно меняем чепчики, воротнички, передники, манжеты и ремни, где могут скапливаться микробы, пропадаем в прачечной и собираем бесконечные запонки и английские булавки, необходимые, чтобы скреплять все эти сковывающие части одежды, вместо того чтобы носить свободную форму с короткими рукавами, которую можно менять каждый день.