Я смотрю хоккей

А наутро в «Мальмене», том самом «Мальмене», где на этот раз поселился я вместе с журналистами, состоялось собрание команды. Кажется, такого сурового нагоняя мы не получали ни до, ни после того собрания. Тренеры распекали нас сурово и беспощадно. Теперь-то я понимаю, насколько разумно поступили они в тот раз. Видно, только так можно было добиться какого-то качественного сдвига в нашем сознании. С нами разговаривали как с людьми, которые не только могут, но которые обязаны стать чемпионами и которые этой своей обязанности не желают выполнять.

Не знаю, прав ли я, но я связываю и то собрание и переворот, который оно произвело в моем отношении к игре своей и своих товарищей, с приходом в сборную Анатолия Тарасова. Именно перед шведским чемпионатом он возвратился в команду и занял в ней пост втоporo тренера. Человек неспокойный, необычайно честолюбивый, мыслями постоянно опережающий события, он и в нас вселил дух беспокойства и неудовлетворенности собой. Кроме того, он руководил командой ЦСКА, командой, для которой первое место всегда было, да и теперь остается, нормой, а всякое другое, в том числе и второе, расценивается как срыв, неудача, трагедия.

Вы знаете, когда я в последний раз вспомнил то собрание? За несколько дней до начала стокгольмского чемпионата, когда мы возвращались в Москву из Финляндии.

— Ты как думаешь, могут финны в Стокгольме за медали побороться? — спросил меня Анатолий Владимирович Тарасов.

— Вообще-то команда у них ничего, — неуверенно начал я. — Со всеми в этом сезоне они встречались, у всех, кроме нас, выигрывали. И с нами вот ничью сделали…

— Значит могут? — перебил меня Тарасов. — А я уверен, что нет! И знаешь почему? Бубник хороший тренер. Но он и сам нацелился на пятое место, и игроков так настраивает. А раз так, значит выше пятого места им не занять. Хотя сил у них и для третьего вполне достаточно. Но пока тренер и спортсмен не поверят в свои силы, не поставят перед собой задачу, которая чуть-чуть превышала бы их силы, успеха не будет.

Так вот и тогда, в 1963 году, нашим тренерам важно было убедить и себя и нас в том, что выигрыш первенства мира нам по плечу. И они вселили-таки в нас эту уверенность. Судя по всему, именно ее нам и не хватало перед началом того чемпионата. С этого момента для меня лично кончилась эпоха беспечного и спокойного существования в сборной. Ее сменила счастливая, но очень трудная жизнь, трудная оттого, что ее беспрерывно пронизывает сознание: мы можем и обязаны быть чемпионами, иначе — крушение надежд, непоправимое бедствие. И чем больше побеждали мы на мировых первенствах, тем больше укреплялось это сознание. Могу признаться: с той поры, когда я понял, что мы должны быть чемпионами, ни перед одним ответственным матчем, ни на одном первенстве мира я не сумел заснуть без снотворного.

Тогда, в 1963 году, мы в Стокгольме победили. Следующий чемпионат, в Инсбруке, был одновременно и олимпийским турниром. Перед олимпиадой нам уже не просто желали победы, ее от нас ждали и требовали. Мы ехали в Австрию за «золотом», и только за «золотом». Правда, тогда советские болельщики хоккея еще не были так приучены к нашим первым местам и, возможно, не спросили бы с нас так строго в случае относительной неудачи, как мы сами с себя. Но мы-то уже простить себе поражения не могли бы. Мы были уже заражены этим вирусом, больны этой лучшей из болезней.

Ну, а через год она стала наверняка неизлечима. Нам говорили: вы обязаны победить в Тампере, мы ждем вас домой трехкратными чемпионами мира.

И мы побеждали. На Родине нам устраивали триумфальные встречи в аэропортах, на вокзалах, во Дворце спорта.

Эти встречи, еще и еще обостряли это чувство, которое я бы назвал чувством долга, обязанности быть чемпионами.

Мы часто хотим уверить сами себя и друг друга, что привыкли к этим встречам, что с годами они превратились для нас хоть и, в общем-то, в приятную, но, однако, довольно обременительную обязанность. На самом деле все наоборот. Помню, перед закрытием чемпионата в Тампере нам, трем спартаковцам, игравшим за сборную, сообщили, что мы едем не домой, как все, а прямо в Женеву, где «Спартак» должен был участвовать в турнире на приз автосалона, соревновании, во всех отношениях приятном и малообременительном. В другое время мы бы встретили такое сообщение радостно, а все остальные смотрели бы на нас с завистью. Но тут каких только причин мы не выдвигали, упрашивая освободить нас от этой поездки! После многократных телефонных переговоров с Москвой нам сообщили, что наша просьба удовлетворена, и мы были счастливы. Мы возвращаемся домой вместе со всеми, а значит разделим с ними те счастливейшие и ни с чем не сравнимые часы, когда чувствуешь себя героем и всеобщим любимцем, когда видишь сияющие глаза тысяч людей, которые смотрят на тебя с восторгом и благодарностью.

Я человек взрослый и понимаю, что духовые оркестры не приходят в полном составе стихийно, что фанерные трибуны не воздвигаются на вокзальных площадях сами собой под покровом ночи, что, прежде чем появиться на свет транспаранту «Слава нашим замечательным хоккеистам», болельщик получает кумач и краски с кисточкой у завхоза своего учреждения. И все же мы постоянно чувствовали, насколько искренними и неотрепетированными были эти проявления восторга.

…После победы в Тампере скорый поезд везет нас домой. Мы лежим в вагоне на своих полках, и, кажется, нет в мире такой силы, которая могла бы нас с этих полок поднять. Разве только известие о том, что можно закусить… Мы страшно устали. Чемпионат закончился два дня назад, мы отдали ему все силы без остатка, но ни о каком отдыхе нечего было и думать. Нас затаскали по банкетам. В Тампере и Хельсинки мы с утра и до вечера только и занимались тем, что пожимали чьи-то руки, писали автографы в чьих-то блокнотах и чокались с кем-то, произносившим тосты во славу наших прошлых и будущих побед. И вот наконец поезд, долгожданные вагонные полки. Финских марок ни у кого нет, наши деньги пока не действительны. А есть хочется ужасно. Если бы не это, наверное, никто бы и не поднялся с места, когда проводник громогласно объявил, что поезд подходит к Выборгу. Но голод не тетка, и мы потянулись в коридор, к окнам.

За окном — тьма и дождь. Середина марта. Погода — хуже не придумаешь. Даже в теплом, светлом и уютном вагоне стало как-то зябко от мысли, что, может, придется сбегать за провизией на вокзал.

И вдруг черная ночь сменилась белым днем. В окна брызнул яркий свет прожекторов. Мы увидели огромную привокзальную площадь и длинный перрон, битком забитые людьми. Толпа едва колыхалась из стороны в сторону под проливным дождем.

Куда мы попали? Что здесь происходит? Стихийное бедствие? Может, какая-нибудь ужасная железнодорожная катастрофа привела на вокзал в этот промозглый вечер тысячи людей?

Поезд замедляет ход, останавливается, толпа делает движение к нашему вагону, и только тогда мы понимаем, кажется, все одновременно, что не пожар и не железнодорожная катастрофа привели сюда этих людей, а мы, наш приезд, наша победа. Это для того, чтобы выразить нам, двадцати игрокам и двум тренерам, свой восторг и свою признательность, покинули они теплые квартиры, отдых, дела и пришли сюда. Не один, не сотня, а тысячи людей маленького Выборга, которые, кроме как по телевизору, и хоккея-то настоящего никогда не видали.

С трудом мы пробираемся в ресторан. Вход в него охраняется, иначе ни о каком обеде не может быть и речи. И все же сотни полторы или две особенно неудержимых болельщиков пробираются в зал. Мы не столько обедаем, сколько ставим автографы на клюшках, открытках с нашими фотографиями, хоккейных программках (и где только они все это раздобыли посреди ночи?).

Уже когда поезд тронулся, нам рассказали историю этой встречи. Оказывается, днем городское радио Выборга сообщило час прибытия поезда с нашей командой. И вот, несмотря на позднее время и дождь, люди собрались, чтобы встретить нас и поздравить с победой.

Не знаю, как для кого, а для меня встреча на выборгском вокзале — незабываемое воспоминание, там я провел один из счастливейших часов моей жизни. Ради таких вот часов стоит мучиться и засыпать со снотворным.