Три высоты

Константин Ефимович был человеком, действовавшим только строго по уставу. Наверное, сказывалась служба в гвардейском полку. Обычно на служебных совещаниях он держал в руке то Устав внутренней службы, то Боевой устав пехоты, в зависимости от содержания рассматриваемого вопроса, и подкреплял свои указания ссылками на соответствующие параграфы. Вспомнив об этом обычае генерала, я подумал: "Неужели и теперь он станет заглядывать в устав? Ведь на войне неизбежно многое изменится!.) Но Константин Ефимович, когда в "зеленом кабинете" собрались командиры полков, в устав не заглянул. Надо отдать ему должное: он умел мыслить творчески, принимать решение, исходя из обстановки. И это подтвердил его первый боевой приказ, отданный 4 июля 1941 года.

На бреющем

Тяжелые, набрякшие дождем облака наплывали с запада медленно и как бы нехотя. Переднее, напоминавшее формой разодранный вдоль голенища солдатский сапог, казалось, набухло дождевой влагой больше остальных. Но вместо дождя из него тремя черными каплями выпало звено фашистских "мессеров", И сразу задымил штурмовик ведомого.

Дать ручку влево и до упора педаль оказалось делом какого-то мгновения. Машина, резко накренясь, послушно вошла в крутой разворот. Спикировавший на меня фашист промазал. Трассы из его стволов прошили лишь то место, где только что находился мой штурмовик, а сам немец, будто стремясь догнать их, проскочил мимо меня вниз.

Выйдя из разворота, я тут же взял ручку на себя и дал полный газ. "Ил" свечкой пошел в набор высоты. До спасительного "сапога", из которого несколько секунд назад выскочили вражеские истребители, было теперь рукой подать: там немцы меня быстро не обнаружат. Натужно ревя мотором, моя машина продолжала карабкаться вверх. Теперь можно было перевести дух и оглядеться. Один из "худых"-так летчики называли в те дни "Мессершмитт-109" - исчез непонятно куда. Во всяком случае, его нигде не было видно. Другой, тот, что пытался вывести из игры меня, выходил сейчас из пике где-то далеко внизу, над самой землей. Зато третий... Тот явно не желал упускать легкую добычу. Набрав предельные обороты, он быстро настигал штурмовик с намалеванной на фюзеляже семеркой - машину моего новичка-ведомого. Самолет ведомого, продолжая дымить, заметно терял скорость и шел со снижением: казалось, что ничто его теперь не спасет - "мессер" вот-вот нагонит и разрядит по нему свои стволы.

Я стиснул зубы от злости и на секунду даже зажмурил зачем-то глаза. Может быть, затем, чтобы не видеть на фюзеляже ведомого номер его машины - ту злополучную семерку, которая, казалось, навсегда врезалась в мою память... В мозгу моем с калейдоскопической быстротой пронеслись события того дня, когда погиб командир эскадрильи, в которой я воевал, - старший лейтенант Павел Кучма. На борту его сгоревшего "ила" была нарисована точно такая же белая семерка...

Произошло это на лесном участке шоссе Ржев - Белый. Девятка наших "илов", получив донесение разведки о скоплении на шоссе вражеской техники, постаралась, как всегда, подойти к цели внезапно и незаметно - крались на малой высоте. Но что-то в тот раз не сработало, и застать немцев врасплох так и не удалось.

Кустарник, что топорщился возле обочины шоссе, вдруг замигал огненным глазом. Трасса прошила воздух у меня перед носом и ушла вверх, в предутреннее белесое небо. "Еще один эрликон, - мелькнуло у меня в голове. - Ишь ведь как всполошились!"

И в этот момент я увидел "семерку" Павла Кучмы. Комэск разворачивался на второй заход. "Куда он спешит? - подумал я, закладывая вираж. - Ведь не все еще отбомбились!" Внизу под нами горели танки. Продырявленный головной танк, загородив путь остальным, пылал поперек шоссе - его поджег своими эрэсами Кучма. Теперь он собирался повторить атаку.

"Торопится!" - вновь было подумалось мне. Но тут я увидел, что машина комэска дымит. И сразу все встало на свои места. Зная характер Кучмы, я понял, что сейчас должно произойти. Комэск, скорее всего, напоролся на снаряд еще при первой атаке, когда прорывался сквозь заградительный заслон зениток. Теперь он шел на таран, спешил, пока еще мог удерживать машину в воздухе.

Эрликон в кустарнике замолчал - кто-то из наших успел заткнуть ему глотку. Но зенитная батарея, та, что начала бить первой, сыпала в небо разрывами снарядов, продолжая свою губительную работу. Завершал свой последний труд в жизни - ратный труд фронтового летчика - и старший лейтенант Кучма: ведущий из всех своих четырех стволов огонь, оставляя за собой длинный черный хвост дыма, его самолет неудержимо шел в центр танковой колонны врага. Последнее, что я успел заметить, - багровые языки взрыва на том месте шоссе, куда вслед за собственными последними залпами направил свою машину командир эскадрильи...

Подавив оставшуюся батарею зениток, мы еще долго перепахивали шоссе и налезавшие друг на друга, сталкивавшиеся в панике немецкие танки. И только когда в люках наших машин не осталось ни одной бомбы, когда из раскалившихся стволов пушек были выпущены по целям последние снаряды, взявший на себя командование группой командир звена Яшин приказал всем возвращаться на аэродром.

..."И вот теперь, - подумалось мне, - вторая на моих глазах "семерка"?.. Нет, не бывать этому!"

Перед тем как войти в облачность, я еще раз прикинул расстояние, разделявшее меня и преследовавшего моего ведомого немецкого истребителя. Прикинул и понял: успею. Какое-то время шел вслепую сквозь плотную белесую мглу. Я знал, что фашист, хотя его и нельзя сейчас разглядеть, вскоре окажется где-то подо мной. Знал, что атака для врага окажется совершенно неожиданной.

И получилось именно так, как было задумано. Выйдя из облачности, я сразу обнаружил под собой самолет противника, тотчас перевел штурмовик в пикирование. Надо отдать должное немцу - среагировал почти мгновенно, сразу заложил глубокий вираж. И все же отвернуть в сторону ему не удалось - я полоснул его огненной трассой.

"Точка! - подумалось мне. - Семь да семь нынче не четырнадцать, а все сто девять!" Но радость моя оказалась преждевременной. "Мессершмитт-109" хотя и получил свое, но отделался все же легче, чем мне показалось в первые секунды. Вражеский истребитель сумел выровняться и, дымя и снижаясь, все-таки уходил на запад. Самолет моего ведомого тоже куда-то пропал: небо, куда ни глянь, было пустынно, хоть шаром покати.

"Пора топать домой, - решил я. - Делать здесь явно больше нечего".

На аэродроме меня встретил техник Фетисов.

Когда он, осмотрев машину, обнаружил на правом крыле пару небольших свежих пробоин, я искренне изумился: выходит, зацепил меня фриц, зацепил, а я в горячке боя даже не заметил.

- С девятью прежними - всего, значит, будет одиннадцать дырок! - тяжело вздыхая, подбил итоги Фетисов. - И это за каких-то пару последних недель. А дальше как будет?

- Не тяни душу! Не молоко в бидонах возим, воюем! нетерпеливо оборвал я. Ты мне лучше скажи, "седьмой" вернулся?

- Пока не слыхать. Хотя пора бы: горючка у него, как и у вас, вся кончилась, - утешил Фетисов.

- Может, на вынужденную где сел? А, Фетисов?..

- Сами говорите: не молоко возим. А на войне как на войне, всякое может быть. Случаются, понятно, и вынужденные посадки.

- Ты мне обиды-то не строй! - обозлился было в ответ и я. - Тебя о живом человеке спрашивают, а ты мне в ответ что? Ахинею какую-то несешь.

Фетисов ничего не сказал, понуро опустил голову и отошел в сторону. Всерьез сердиться на него было бы явно несправедливо. Все знали: за каждого летчика он переживал, будто за брата родного.

О судьбе "седьмого" выяснилось уже под вечер. Без вынужденной и в самом деле не обошлось. Но вынужденная, как говорится, дело десятое. Основное - в живых остался.

- Редкая, между прочим, штука, чтобы штурмовик на равных с истребителем сцепился, - заметил позже кто-то из летчиков, когда я рассказал о том, что случилось. - Стрелок иной раз из своего ШКАСа зацепит - это бывает... А вот чтоб наш брат лично, чтоб из передних стволов!.. Такое не часто встречается. Под корень гада срубил или припугнул только, о загробном мире напомнил?