Легионер. Пять лет во Французском Иностранном легионе

— арестанты должны снимать головной убор и вытягиваться по стойке «смирно», когда кто-либо из сержантов проходит мимо;

— арестантам запрещается стоять неподвижно, за исключением тех моментов, когда они облегчаются;

— арестантам запрещается разговаривать, за исключением тех случаев, когда к ним обращается кто-либо из охранников или сержантов;

— арестантам запрещается курить.

За все время отсидки я не переставал думать о Николь. Море и свобода были рукой подать, и это еще больше обостряло мучения узника. Я представлял себе, как она была бы огорчена, увидев меня здесь, и это, в свою очередь, глубоко огорчало меня. Пожалуй, это и называется жалостью к самому себе. Да, наверное, я отчаянно жалел себя. Но физически мы все окрепли, загорели, как негры, и чувствовали себя так хорошо, как только может чувствовать себя здоровый мужчина. Мы были уверены, что можем вынести любое наказание, какое только взбредет им в голову. У нас была хорошая компания. Мы делились друг с другом пивом и сигаретами, когда нашим друзьям удавалось тайком подкинуть их нам.

Со всеми арестованными обращаются одинаково, независимо от того, в чем они провинились. Единственная разница — срок заключения. А провинности были разнообразные: дезертирство, кража, неподчинение приказу и прочее. Среди нас был капрал, которого посадили за то, что он швырнул гранату в бар, где его обсчитали, — отличный парень, кстати.

Те, кому приходилось отбывать срок на гражданке, говорят, что гауптвахта в легионе в десять раз хуже, чем любая тюрьма где бы то ни было, но мне задним числом кажется, что в ней было и кое-что хорошее. Меня выпустили через двенадцать суток.

С первым транспортом я добрался до нашего полка, который расположился лагерем в пятидесяти милях к западу от Филипвиля, на холмах, окружающих маленький приморский городок Колло. Наши парни встретили меня радушно, все были рады видеть меня. Наверное, отсидка на «губе» окончательно сделала меня «своим» в их глазах.

У нас новый командир роты, капитан Жэ, и новый командир взвода, второй лейтенант Бенуа. Бенуа совсем еще молодой человек — наверное, прямо из Сен-Сира. Это, конечно, хорошая рекомендация, но он слишком уж непоседлив и явно в восхищении от самого себя. Поживем — увидим, что он за птица.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

СНОВА НА ФРОНТЕ

Провели в горах целый месяц и сегодня вернулись в Филипвиль. Долго ехали на грузовиках мимо арабских деревушек с их убогими хижинами, построенными из соломы и прутьев, которые скреплены грязью и навозом. Сточные канавы протекают прямо посреди деревни, в них играют детишки в лохмотьях. Они покрыты струпьями и болячками, вокруг которых вьются мухи; даже лица их изуродованы. У одной маленькой девочки мухи облепили весь рот. Она, казалось, даже не замечала их — должно быть, устала отгонять. Девочка стояла в изодранном платьице, покрытом высохшей грязью; волосы были спутаны, в них въелась пыль. Она глядела большими невинными карими глазами на наши грузовики, в которых мы пожирали консервы, запивая их пивом. Я хотел дать ей сыру, но мне понадобилось несколько минут, чтобы уговорить ее подойти. Наконец она протянула ручонку, схватила сыр и убежала, чтобы показать подношение осчастливленным родителям. Ей, должно быть, года четыре. Сейчас-то хорошо, солнце греет, а вот что будет зимой — страшно подумать.

У взрослых задумчиво-философский вид. Мужчины сидят возле хижин, жуют шик и беседуют. Женщины работают, таскают связки хвороста на согнутых спинах. Лица их абсолютно ничего не выражают: ни радости, ни печали, — они изборождены миллионами морщин, которые представляют собой канавки, проделанные слезами в течение многих лет — сухими слезами, ибо в этих рано постаревших лицах нет ни капли влаги. Они похожи на старые финики, упавшие в песок и медленно высыхающие на ветру.

В загонах трупами валяются овцы; полуживые коровы и ослы стоят, бессмысленно уставившись в пространство; ноги у них связаны, не давая им возможности убежать. Время от времени они тыкаются носом в сухую пыльную землю, но в земле уже много лет нет ни травинки. Животные служат транспортным средством, а когда их изнуренные тела не смогут больше таскать собственный скелет, они станут пищей.

Существование этих людей разительно отличается от жизни французских колонистов в их прекрасных особняках, окруженных апельсиновыми садами и виноградниками. Здесь же жизнь затухает, люди, кое-как перебиваясь изо дня в день в этой обезвоженной убогости, теряют человеческий облик. Французы говорят, что самостоятельно арабы не выживут, и даже приводят в доказательство своих слов цитаты из Библии, но, по правде говоря, разве есть у них шанс получить кусок французского пирога? Жаркий сухой сирокко продувает деревню насквозь, обжигает ноздри, режет глаза, закручивает пыль тысячами маленьких вихрей. Он проникает во все мельчайшие складки тела и царапинки; жизнь этих бедняг протекает в коричневом безжизненном мире. Но станет ли она лучше, когда уйдут французы, — это вопрос.

В Пео мы провели два дня, но выбраться в город за это время не успели из-за караульной службы и бесконечных проверок нашего имущества и снаряжения. Теперь мы стоим лагерем в горах Орес, где-то между Мединой и Руфи. Рота рыщет в горах, а меня оставили в лагере, потому что у меня на спине образовался нарыв величиной с мячик для пинг-понга. В последнее время я таскал радиостанцию командира взвода. Это, конечно, комплимент моему французскому, но радиостанция весит целую тонну и непрерывно трет мне спину, которую я мою раз в месяц (чаще у нас не получается). Отсюда и нарыв.

Длинная рука закона все-таки настигла и младший офицерский состав подразделений, участвовавших в путче. Л'Оспиталье и еще несколько человек вызывают во Францию. Жаль расставаться с ним. Мы протопали вместе черт знает сколько миль. Л'Оспиталье вызывает у меня большое уважение, он отличный офицер. Он, наверное, даже испытал облегчение, получив этот приказ: нет ничего хуже неопределенности, когда ожидаешь, что нечто плохое должно случиться. И лишь узнав, что именно его ждет, человек становится способен мобилизовать внутренние силы и встретить невзгоды лицом к лицу.

Так что теперь полк укомплектован новыми офицерами, и чувствуется, что для них это тоже новое дело. Даже по их виду можно сказать, что у них нет опыта работы в здешних горах и что им не приходилось ощущать близкое дыхание смерти.

От фурункула на спине заражение пошло к нижней части позвоночника и лимфатическим узлам, так что пришлось обратиться к врачу. В палатке, где у нас была санчасть, сидел врач-бельгиец, страдающий анормальным избытком веса и похожий на короля Фарука. [59] Он носил темные очки, лоснился от пота и производил впечатление мясника, а не медика. Оказалось, что первое впечатление не обманывает. Я снял рубашку и лег ничком на кушетку, он же вытащил два зеркала, чтобы я мог видеть, что делается у меня на спине. А делалось там черт знает что. Нарыв напоминал теперь мячик для тенниса, а не для пинг-понга и был окружен кольцом красного цвета величиной с блюдце.

Фарук велел мне взять в рот берет и как следует закусить его, а затем приступил к работе. Пристроив свои мясистые руки вокруг фурункула, он сдавил его изо всех сил. Мать честная! Было такое ощущение, что он ломает мне позвоночник. Я стонал от боли, он рычал и пыхтел от натуги, и послушать со стороны, так нас, наверное, можно было принять за парочку умирающих слонов. Наконец нарыв с громким чмоканьем прорвался, и вся его сердцевина размером с хороший булыжник взлетела к потолку, оставив у меня в спине кратер, в который вошла бы куча мелких монет на сумму фунтов в пять.

Затем Фарук напихал в кратер меш (тампоны), пропитанные йодом или чем-то другим, по ощущению напоминавшим соляную кислоту, и на этом операция закончилась, не считая инъекции литра пенициллина, которая в обязательном порядке производится после любых процедур.