Чёрный о красных: 44 года в Советском Союзе (ЛП)

Сосед открыл дверь и, увидев, как я тру руки, сразу догадался, в чем дело. Стянул с меня рукавицы и, не говоря ни слова, отвел в кухню. Там он пустил мне на руки холодную воду из-под крана и полчаса энергично их растирал. Постепенно чувствительность стала возвращаться. Боль пронзила ладони, и я едва сдержался, чтобы не закричать. Увидев, как мои руки из зеленых медленно превращаются в красные, сосед воскликнул: «Ура! Тебе повезло! Руки спасены!»

Пока шла война, я старался как можно чаще работать сверхурочно, ходил в институт, занимался дома, пытался раздобыть продукты и, естественно, недосыпал. Когда я, пройдя — или пробежав — десять километров, возвращался домой, было уже около одиннадцати часов. Прежде чем лечь спать, я не меньше двух часов занимался. Чтобы вовремя явиться на работу, мне нужно было выйти из дома в 5:30 утра. Получалось, что иногда я спал всего час или два в сутки. Зимой в комнате стоял такой холод, что приходилось спать в одежде. Иногда я ставил на газовую плиту таз с водой, чтобы обогревать комнату. Через каждый час просыпался, чтобы убедиться, что жив — не замерз и не отравился газом.

Часто по ночам я заглядывал в термический цех, где было всегда тепло. Как оказалось, многие рабочие там ночевали, а во время смены забегали погреться. Народу в цеху собиралось немало. Некоторые приносили с собой картофель. Они пекли его в печах, разрезали пополам, солили и ели с черным хлебом. Это был настоящий деликатес.

Открыв для себя возможности термического цеха, я стал регулярно ходить туда греться. Однажды я слишком близко подошел к печи, и у меня загорелось пальто. Рабочие быстро закидали огонь песком, но на пальто спереди образовалась огромная дыра, что сделало его практически непригодным для зимних холодов. Тем не менее мне пришлось в нем проходить еще четыре с половиной месяца: три месяца ушло на то, чтобы профком инструментального цеха выписал мне ордер на новое пальто, и еще шесть недель на то, чтобы его сшили.

В термическом цеху было не только тепло, но и светло, и я стал приносить с собой книгу или учебник. С середины 1942 года в домах пользовались только 40-свечовыми лампочками, и при таком освещении невозможно было долго читать, не испортив зрения.

Много раз во время войны начальник цеха просил меня выйти на работу после занятий. За сверхурочную — свыше двенадцати часов — работу обычно платили и выдавали дополнительный паек (двести граммов черного хлеба, двадцать пять граммов мяса, вареную картофелину, пять граммов подсолнечного или сливочного масла). Однако мне за всю мою сверхурочную работу ни разу не предложили никакой компенсации. Сам же я ничего не просил, потому что не хотел вызвать раздражения начальства, в чьих глазах, несмотря на советский паспорт, я всегда оставался иностранцем. Мне приходилось обдумывать каждый свой шаг. Я легко мог представить заголовок в заводской газете: «Робинсон отказывается нам помогать. Требует двойную оплату и дополнительную продуктовую карточку». Одного такого заголовка было бы достаточно, чтобы отправить меня на фронт или в лагерь. С другими ведь подобное случалось!

Весной 1944 года завод получил срочный заказ из совнаркома на производство пневматических отбойных молотков, которые предназначались для добычи угля где-то неподалеку от Москвы. Чтобы выполнить заказ, необходимо было работать двадцать четыре часа в сутки. Пики для молотков в моем цеху точили на всех станках. Когда начальник цеха попросил меня поработать ночью после занятий, я, разумеется, не мог отказаться. Я работал одиннадцать часов, с раннего утра почти до шести вечера, потом на двух трамваях, с пересадкой, ехал в институт к 18:50. Занятия заканчивались в 21:45, и я шел в темноте девять с лишним километров на завод. Проработав до 4:30 утра, валился с ног от усталости. Шел в термический цех и, проспав час, вставал, завтракал черным хлебом, припасенным в кармане, умывался и снова шел работать.

Наконец, в 1944 году комендантский час отменили, и с наступлением весны дорога из института перестала представлять собой тяжелейшее испытание. Однажды теплым июньским вечером мы вместе с моим другом Лившицем (мы оба тогда уже заканчивали последний курс) ехали на трамвае в институт. Трамвай еле полз, и мы решили, что будет быстрее дойти до института пешком.

Мы спрыгнули на ходу и, умудрившись не попасть под машину, перебежали дорогу. Неподалеку стоял милиционер-регулировщик, но нам показалось, что он нас не заметил. Надо было торопиться, чтобы не опоздать на занятия, и мы припустили, не обратив внимания на милицейский свисток. Примерно в одном квартале от университета мы увидели, что за нами несутся двое мужчин. Мы остановились, и они со всего разбегу налетели на нас. Опешив от неожиданности, мы попросили их объяснить, в чем дело.

Один из них указал в сторону подходившего милиционера: «Сейчас с вами разберутся».

В Советском Союзе существует закон, по которому каждый гражданин обязан помогать милиции в задержании нарушителя. В противном случае вас могут оштрафовать или отправить на несколько дней в тюрьму. Поэтому-то двое незнакомцев крепко держали нас до тех пор, пока не подбежал запыхавшийся милиционер. «Граждане, предъявите ваши документы», — обратился он к нам.

Меня охватил страх. Пошарил в карманах: пусто! Хотя я был совершенно уверен, что оставил документы дома, но, чтобы угодить милиционеру, заглянул и в портфель. Лившиц был в том же положении.

Я подумал, как глупо с моей стороны в очередной раз забыть документы, — и это после всего, что со мной уже было.

Напомнив нам, что по закону нельзя выходить на улицу без документов, милиционер сказал: «Вы арестованы».

Мы с Лившицем обменялись взглядами, чувствуя себя полными дураками. Я был зол на милиционера, который не поленился броситься за нами из-за мелкого нарушения правил уличного движения. Потом, по дороге в милицию, я подумал, что выглядели мы с Лившицем, вероятно, довольно подозрительно, когда, размахивая своими черными портфелями, перебегали улицу. Бледный, в больших черных очках, совершенно лысый, но с окладистой черной бородой, Лившиц и рядом с ним я — чернокожий с копной черных волос. Как только мы вошли в отделение милиции, арестованные правонарушители, ожидавшие там решения своей участи, при виде нас, как по команде, замолчали. Наверное, они никогда в жизни не видели более странной пары homo sapiens, чем мы с Лившицем. Да и сидевший за столом начальник отделения уставился на нас с изумлением.

Арестовавший нас милиционер доложил ситуацию. Лившиц в отчаянии протянул начальнику студенческий билет.

Даже не взглянув на него, начальник проронил: «Это не документ». Потом вызвал одного из своих подчиненных и приказал: «Уведите этого гражданина и разберитесь с ним».

Когда Лившица уводили, он обернулся и посмотрел на меня: в глазах его была мольба о помощи.

Я остался сидеть напротив начальника. Каждый раз, поднимая глаза, я ловил на себе его взгляд: он с нескрываемым любопытством рассматривал мои волосы. И каждый раз, когда мы встречались взглядами, он краснел, начинал изучать бумаги, лежащие перед ним, или делал вид, что смахивает со стола то ли пылинки, то ли крошки.

Внезапно раздался страшный, пронзительный крик. Я узнал голос Лившица и вопросительно посмотрел на начальника: тот сидел с невозмутимым видом. И снова крик. Я закрыл глаза и стиснул зубы. Через пятнадцать минут в комнату ввели всхлипывающего Лившица. Милиционер отдал честь начальнику и отчеканил: «Все в порядке».

Мы стояли рядом, лицом к начальнику. Лившиц плакал от боли.

Начальник строго посмотрел на нас и сказал: «Советую вам обоим всегда иметь при себе документы. Это избавит вас в будущем от арестов и неприятностей». Лицо его сморщила самодовольная улыбка и он добавил: «Можете идти. Вы свободны».

На улице Лившиц разрыдался. Что я мог сказать? Обнял его за плечи и так, молча, мы дошли до института. Возле дверей мы остановились. Он посмотрел на меня глазами, полными боли, и попросил никому никогда не рассказывать о случившемся. Я поклялся молчать. В тот день занятия прошли, как во сне. Я не мог забыть глаза Лившица, полные страха, беспомощности и мольбы, когда его уводили по коридору на допрос, его слез, когда его привели обратно.