Тигр скал

Пока я возился с лестницами, ребята вбили еще по одному добавочному крюку и приблизились ко мне на несколько метров, чтобы в случае, если я сорвусь, страховка была более эффективной. Четыре человека стояли на страховке.

И вот он наконец, край карниза! А что за ним? Я встал на лестницу, выпрямился и провел рукой по поверхности. Она была мокрая, и я почувствовал, как влага затекла мне в рукав. Холод пробрал до пят.

Я снова пошарил рукой — поверхность была гладкая, без малейшей неровности. Какое-то время я в оцепенении стоял и раздумывал, как быть. Найти подступ с другой стороны невозможно, а возвращаться назад немыслимо. Нет, тут не о чем думать. Выход один: каким-либо образом забраться на крышу.

Я висел над бездной. Товарищи? Они ждали меня внизу, с замирающим сердцем ждали, чем же кончится этот необычайный цирковой аттракцион.

Я еще больше согнулся, поднялся ступенькой выше. Тщательно, бережно, словно гончар, ощупывал невиди­мую мне поверхность. Отчаявшись, я уже решил было прекратить поиски, и вдруг пальцы задели за граненый выступ! Он был словно маленькая ступенечка, которую кто-то вырубил там. Эта неожиданная чудесная на­ходка лишила меня возможности рассуждать. Некото­рое время я от радости только хлопал глазами. Кажет­ся, даже смеялся как сумасшедший. Наконец я пришел в себя. Быстро проверил надежность выступа и, вце­пившись в него обеими руками, втащил свое тело наверх.

Это были, вероятно, самые драматические минуты в моей жизни. Я оттолкнул от себя лестницу и веревки, я отверг страховку, как Геракл отверг бессмертие. Отныне я сам был хозяином своей судьбы. Единствен­ной нитью жизни, которая соединяла мое повисшее над бездной тело с товарищами внизу, была основная веревка.

Отныне руки мои, глаза, моя ловкость, сила и разум были моей опорой, лишь от них зависела моя жизнь. Надо было срочно искать новые захваты для рук, чтобы продвинуться вперед, найти опору висевшим в воздухе ногам и хоть немного уменьшить тяжесть тела, которая теперь     целиком     и     полностью    легла     на     руки. Руки постепенно слабели, утрачивали силу.

А глаза не видели ничего утешительного.

По крыше, во всю ее ширину, струилась талая вода.

Ничего   утешительного   не   подсказывало   сердце.

Ничего утешительного не говорили снежинки... Они падали на мокрую крышу и умирали на ней...

Ничего утешительного — о горы высокие!..

— Хеэ-хеэ-эй!..— непроизвольно вырвалось у меня.— Хе-эй!..

Ужасающим эхом повторили вершины мой крик. Воплем отчаяния прозвучал он в пространстве, звуки заметались в теснинах и вернулись почти погасшими. На минуту сомнение охватило меня: из моих уст выр­вался этот крик, или кто-то другой, неизвестный и не­видимый, испустил его?..

— Чхвимлиан, хоэ-э, Чхвимлиан, где ты, где?! — услышал я в это время голоса товарищей.

Они отрезвили меня. В тот же миг я почувствовал, как напряглась, натянулась веревка, обвивающая грудь. Кровь побежала быстрее по жилам, тепло разлилось по телу, оно устремилось ко мне по верев­ке — это было тепло сердец товарищей.

— Веревку!.. Перережьте веревку! — не знаю, на­сколько громко крикнул я.

Но хорошо помню, отчетливо помню, как, подобно грому, снизу раздались дружные голоса:

— Имваи си, наэ эче! Имваи си!.. [24]Я не знаю, что  произошло в ту минуту,  но  внезапно мне послышался далекий знакомый клич...

ОТАР ГИГИНЕЙШВИЛИ, РУКОВОДИТЕЛЬ ЭКСПЕДИЦИИ: КАК КРЕСТЬЯНИН,   МОЛЯЩИЙ НЕБЕСА...

Тянь-Шань — не Кавказ, и не Альпы, и не Кар­паты...

И пик Победы — не Джимарай и не какая-нибудь другая малая вершина Кавказа или Европы.

Все это прекрасно знали.

И экспедиция наша не похожа была на какую-ни­будь студенческую экскурсию в древнюю крепость.

Вся группа, включая и вспомогателей, была тща­тельно укомплектована. Это были ведущие силы грузинского альпинизма.

О ком из участников можно было сказать, что он-де не подходит, не годится для Тянь-Шаня? Кого, которого из них можно было заменить другим — более сильным, более опытным?

Пусть выйдет любой и скажет: чем плохи Михо и Чхвимлиан Хергиани, Джумбер Медзмариашвили, Тэймураз Кухианидзе, Илико Габлиани? Я уже не говорю о Кирилле Кузьмине, который присоединился к нашей группе в базовом лагере на Чан-Торене и у которого был богатый опыт высотных восхождений. Правда, минувший год оказался для него несчаст­ливым: на гребнях пика Победы Кузьмин потерял одиннадцать альпинистов. Но он не потерял страстного стремления к покорению вершин, стремления к победе.

Нет, не потерял, не утратил — он спешил к нам, охваченный жаждой мщения.

Все шло своим чередом. Большая экспедиция расправляла крылья, расправляла плечи, прокладывала путь через барханы и пески, через реки и горы. Разбивала лагеря. Набиралась сил и вновь продолжала путь: продвигалась, продвигалась к желанной цели — к подступам пика Победы.

Большая экспедиция жила своей жизнью. Она оставалась большой экспедицией, пока...

Большая    экспедиция    состояла    из    прекрасных мужей.  Надежные,  стойкие,  сильные  и  настойчивые, выносливые и мужественные, самоотверженные и отважные...

Пусть скажет кто-нибудь: вот этот или тот не годился для Большой экспедиции — был другой, лучше него, и должен был пойти тот, другой. Никто не сможет этого сказать — сказать, положа руку на сердце.

А если кто и подумает, и скажет,— да боже мой! Легко говорить, когда арба уже перевернулась... Вы­двигать различные соображения, предложения и го­товые решения, когда все уже — post factum. Сказать заранее, предугадать, предположить — хорошо было бы! Если б знать, где споткнешься, и подушку можно бы подложить...

Да, может, и найдется кто-то, кто разложит все по полочкам и увидит ясно, четко, и укажет точно: где, что, как, когда и кто недодумал, промахнулся, спотк­нулся, какое колесо подвело. Потому что наша арба, к горю и несчастью, уже перевернулась, и большая дорога закрылась за ней. Перевернулась она на спу­ске, как и случается обычно. На пятый день восхож­дения, когда с помощью простейшего арифметического действия мы выяснили, что не хватает одного члена штурмующей группы... Одного-единственного человека не хватало, черт побери!..

Кто  был  он,   тот  один-единственный?   На   гребне Западной вершины вместо шести точек в бинокль видны были, двигались пять. Пять черных точек!  Вы пони­маете, что это значило? Не хватало одного человека! Куда девался он, один из штурмующей группы? Может, он очутился по ту сторону гребня, в другой стране?..  Который   же   из   шести   рожден   под   несчастливой звездой?

Очень далеко от нас передвигались черные точки. Далеко и высоко.

А может быть, она не умещалась в обзор бинокля, та, шестая, черная точка?

Может, шесть точек одновременно не умещались в бинокле?

Неужели нет другого бинокля, такого, в который можно увидеть одновременно, сразу десять точек? Да ладно, пускай не десять, не надо десять — шесть, шесть точек вместе! Дайте сюда другой, большой бинокль,— пусть он покажет мне шесть движущихся точек, больше ничего!

— Вот, пожалуйста, другой бинокль!

— Но он тоже не годится! Только пять точек... больше ничего не видно! Неужели не существует человеческого бинокля, нормального?! Ни один из этих трех биноклей не годится, уберите их и швырните в пропасть, черт побери!

— Но ведь уже стемнело! Потому ничего и не видно, сумерки окутали склоны. Потому и не видать. Вот рассветет, тогда посмотрим...

— Как стемнело? Правда стемнело? Каким обра­зом?

— Да так пот и  стемнело.  Подождем рассвета...

«Большой бинокль... Надо раздобыть большой бинокль... Но где? Да у охотника, у пастуха, у первого встречного, надо пойти искать...» Эти мысли были подобны бреду, они и были бредом. И не только мыс­ли — кто-то говорил, произносил вслух эти слова, то ли я, то ли кто другой, или все мы вместе. Мы ждали рассвета и бредили. Смежив веки, с закрытыми глазами мысленно искали и высматривали мы того, шестого, и мучительно думали: «Куда же он делся? Куда он исчез? Что с ним стряслось?»