Тигр скал

— Глядите, глядите на этого нахала! На этого обжору! — завопил Джумбер, уличая преступника.

— Обжора! Действительно обжора! — единодушно подтвердили остальные.

— Однако!.. Нам тоже не повредило бы сейчас полакомиться яблочком,— неожиданно смягчившись, миролюбиво проговорил Джокиа.— У меня во рту слов­но пустыня — сушь и жар!..

— Подождите, придет Михаил, он вам покажет! — крикнул кто-то.

Мы все знали чрезмерную требовательность и даже суровость Старшего во время восхождений, все наши дурачества он счел бы нарушением режима питания и вообще неуместными.

И в это время веревка дрогнула. Сверху донесся шум. Следом по желобу соскользнул мокрый с головы до пят Михаил. Клочья тумана обвивали его фигуру, точно дым.

Шутки разом прекратились.

Михаил спускался молча. Это означало, что дела неважные. Если бы он решил идти наверх, он не спус­кался бы, а позвал нас к себе.

Михо сразу все понял и стал молча распаковывать груз. Остальные стояли в оцепенении.

— Чего вы застыли, давайте искать трещины для крючьев,— крикнул нам снизу Михо.

Это была обязанность Шалвы и Джокиа. Я с Джумбером стоял на страховке, и, поскольку команды снять страховку не последовало, мы изо всех сил сжимали веревку и во все глаза глядели на Старшего.

Каминная полка, на которой мы находились, оказа­лась удобным местом для ночевки. На ней свободно могли уместиться шестеро. По всей видимости, трещины здесь должны быть. Обнадеживал нас и желоб, по кото­рому спустился Михаил.

Наличие желобов и поясов в горах, тем более у вер­шины, обычно говорит о мягкости грунта. Потому аль­пинисты рады им, они являются как бы залогом того, что можно будет вбивать крючья, минуя трудоемкую и утомительную работу — бурение скалы шлямбурами. Работа эта схожа с трудом каменотеса, но с той огром­ной разницей, что каменотес работает на земле, сидя ли­бо стоя, альпинисту же об этом и мечтать не приходит­ся,— ведь шлямбурные крючья применяются в основном на гранитных стенах отрицательного уклона, где чело­век лишен минимальной опоры. Повиснув на раскачи­вающейся над бездной веревке, альпинист стучит молот­ком. Порой, когда окрестность окутывает туман, погло­щая и пики и пропасти, скрывая и трещины и выступы, ощущение опасности притупляется, но ведь в действи­тельности ничего не изменилось. Может, это и хорошо — туман на какое-то время дает сознанию отдохнуть от огромного напряжения.

— Гамаки, и — спать! Утро вечера мудренее, с но­выми силами найдем и дорогу,— говорит Михаил.— Камнепадов можно не бояться, крыша надежно защи­щает нас!

— Господи, помоги! — бормочет кто-то.

Пока мы все устраивались и укладывались на ночь, сверху почти дотемна раздавался стук. Это Старший не выдержал — еще раз поднялся наверх, к предвер­шинному гребню...

Я сижу на обломке скалы. Вглядываюсь в даль — на север. Ничего не видать — плотный туман скрывает Сванэтский Кавкасиони.

Моросит.

Там, наверное, идет снег. Там, на Ушбе, никогда не моросит, там только снежит...

У моих ног начинается Чатинский ледник. Изрезан­ная глубокими трещинами срединная часть его тоже скрыта туманом. Ледник шумно дышит, словно живое существо.

Целый день сижу я на этом обломке скалы и гляжу на север, гляжу во все глаза... Я жду ракет — нет, одну ракету, белую ракету. Но вокруг лишь непрогляд­ный серый туман. Сегодня уже девятое, но ни белых, ни зеленых, никаких ракет нет!

Дождь усиливается. Капли становятся крупнее. Я продолжаю сидеть. Уже девять, а я все сижу... Идет снег. Не видно ничего, совсем ничего. Пусть идет дождь, пусть падает снег — только пусть загорится ракета, белая ракета!

Половина десятого. Темный занавес падает с небес. Мрак поглощает окрестность. Я силюсь преодолеть, победить этот мрак, эту тишину, натиск мучительного ожидания, силюсь взнуздать невидимые секунды и ми­нуты, которые мчатся, текут, как песок сквозь пальцы, неудержимо, необратимо — по лабиринтам бесконечной Вечности...

А я все жду, жду, когда загорится ракета... Белая или зеленая!..

ОТ ШЕСТИ ОТНЯТЬ ОДИН, ОТ ПЯТИ ОТНЯТЬ ДВА...

— Удивительно устроена наша жизнь, правда? — останавливаясь на каждом слове, чтобы перевести дух, спрашивает меня Михо.

— Что ты сказал? — я погружен в размышления об Илико, о его семье.

Никогда еще я не чувствовал себя таким опусто­шенным, выпотрошенным, безжизненным. Внезапно я ощутил слабость в коленях. И впервые в жизни кольну­ло сердце.

Никогда прах грузина нехоронили на такой высоте, никогда не оставляли на произвол вершин, снегов и вет­ров. Илико Габлиани отныне останется здесь. Как встре­тят в Местиа это ужасное известие?..

Сколько сванов, уходя за Кавкасиони либо на зара­ботки, либо на жительство, умирали на чужбине, но родственники и друзья никогда не оставляли их прах погребенным в чужой земле — любой ценой, во что бы то ни стало перевозили на родину, несли крутыми звериными тропами, рискуя собственной жизнью на каждом шагу, и предавали священной земле предков. И вот древний неписаный закон должен быть нарушен. Что же будет, когда вместо пятерых в Тбилиси вернутся четверо и в Местиа вместо троих — двое?..

В какой-то миг явственно услышал я звуки траур­ного песнопения... Мороз прошел по коже, я содрог­нулся...

— Да, удивительна наша жизнь...— повторил Михо. Я   очнулся.   Опомнился   и   устыдился   собственной слабости.  Пока дышу, надо бороться и действовать, двигаться, сопротивляться.

— Ты это о чем? — спросил я Михо.

— Она преподносит тебе тысячу сюрпризов, чинит тебе тысячу совершенно неожиданных препятствий, и ты никогда не угадаешь, когда и что будет. Помнишь, как я упал в Энгури и обещал ловушку на дроздов тому, кто меня оттуда вытащит? Сколько мы смеялись потом... Но тебе-то я ничего не обещал, ничего не сулил, почему ты меня не бросаешь, почему не отстаешь от меня?

— Замолчи, понимаешь, замолчи, глупости ты гово­ришь!..

...Таких, как ты, со свечой искать — не найти, о горе нам!..

Из рода отцов и дедов славного, горе нам, горе!

Из рода отважного Габлиани, горе нам, горе! — причитали в глубине мачуби женщины в черных одеж­дах. Причитали, царапали ногтями щеки свои, плакали, окружив широким кольцом ложе, покрытое саваном. Но пусто было оно...

— Что ты говоришь, тебе не стыдно? — повторяю я.

На его лице — чуть заметная горькая улыбка. Он уставился на снег и не собирается подниматься. В его улыбке я читаю: «Все равно я не смогу дожить до земли. Какой же смысл имеет все остальное? Зачем ты столько мучаешься, зачем...»

Я обнял его за талию, заставил подняться. Потом как можно ловчее и крепче ухватил его, и мы двинулись в путь. Черепашьим шагом продвигаемся по подъему к Западной вершине. Кто бы мог подумать, что этот изматывающий километровый гребень мне придется проходить вторично? Кто мог подумать, что пятеро обес­силевших, больных людей, подавленных скорбью о по­гибшем товарище, будут вынуждены расходовать пос­ледние силы на преодоление этого гребня?..

Вскоре и остальные нагнали нас.

Когда мы все вместе, идти как-то легче. Правда, мы не можем помогать друг другу, но тем не менее. На середине подъема я чувствую, что мне становится труд­но дышать. Надо отдохнуть. А вдруг Михо не захочет потом встать? Что делать, сейчас выхода нет, я должен отдохнуть. Этот проклятый гребень никак не кончается. Интересно все-таки, сколько же еще нам осталось?

Минуты отдыха проносились с молниеносной быстротой. Мы полной грудью вдыхали ледяной воздух Тянь-Шаня. Тело предавалось блаженному покою. Но увы, на снегу нельзя лежать долго — это блаженство чревато роковыми последствиями. О, как отяжелело тело! Надо во что бы то ни стало преодолеть эту тя­жесть, во что бы то ни стало побороть проклятое иску­шение валяться на снегу... надо, надо!..

Михо растянулся на снегу и, прикрыв глаза, твер­дит одно и то же:

— Оставь меня в покое, прошу тебя, оставь меня в покое!..