Господин Пруст

—     Так вы меня не узнаете?

—     Кажется, я где-то видела вас, мадам. Или мадемуазель?

—     Скорее, «мадам». Я живу с одним г-ном на улице Лористон. Она напомнила мне свое имя и надолго задержалась, буквально рухнув на стул.

Из всех ее излияний о «Марселе» я не узнала ничего интересного, кроме как о близ­кой дружбе с герцогом д'Альбуферой, которая окончилась ссорой. Но об этом позд­нее. И я поняла еще, что она так никогда и не забывала г-на Пруста.

Что касается его самого, то в мою бытность его чувства к тем, кого он знал в молодости, были связаны лишь с памятью об «утраченном времени». Даже по от­ношению к той девочке, которую он, несомненно, любил больше всех не только в отрочестве, но и потом, после Мари де Бенардаки, он казался совершенно отчуж­денным. Ее звали Жанна Пуке, из той компании, которая собиралась на Елисейских Полях и для игры в теннис. На известной групповой фотографии г-н Пруст сидит у ее ног с ракеткой, а она, как королева, стоя, возвышается на садовом стуле. Вспоминая то время романтических влюбленностей, сам г-н Пруст говорил:

—     Я влюбился в нее так, как это бывает только раз в жизни.

—     Что же вы нашли в ней такого, сударь?

—     У нее были роскошные светлые волосы.

—     Ну, а ее ум?

Ничего не ответив, он продолжал:

—     У меня совсем пропал сон. Когда по утрам мы ходили на теннис, я брал с собой бутерброды и всякие сласти, не зная, чем только угодить ей, и покупал для нее цветы и подарки. Как я страдал!.. И на встречи не шел, а бежал! Когда она играла в теннис, мне так нравилось смотреть на ее перелетавшие от плеча к плечу косы. Рев­новавшие ко мне другие мальчики стреляли мячиком по моим коробкам с пирож­ными, тем более что в игре я не мог показать себя.

Когда я спросила, знала ли об этом его увлечении г-жа Пруст, он сказал, что нет, не знала.

Он познакомился с Жанной Пуке как раз перед военной службой, то есть во­семнадцати лет, у г-жи Арман де Кэллаве, матери своего лучшего друга Гастона. По его рассказам, Жанна вышучивала его ухаживания, хотя это и льстило ее мелкому тщеславию. В их компании все были влюблены в нее, но досталась она в конце концов Гастону Кэллаве, который и женился на ней. Я припоминаю, что их свадьба была, когда г-н Пруст служил в Орлеане, или немного позднее. А теннисные партии продолжались еще какое-то время перед свадьбой. Я спросила его:

—     При такой влюбленности вам, наверно, было тяжело, что она досталась вашему другу?

Он помолчал, посмотрел на меня и ответил:

—     Нет, не тяжело.

То, как г-н Пруст произнес это «нет», означало, по-моему, что в замужестве она показала свою настоящую натуру, и с этого времени он разлюбил ее, хотя не думаю, что это перешло в неприязнь. Впоследствии он очень редко виделся с этой парой, не считая светских встреч, да еще как-то раз ему захотелось посмотреть на маленькую Симону, плод этого брака, которой все вокруг пели одни дифирамбы. Впрочем, это случилось только через двадцать лет. Г-н Пруст поехал к ним, но ребенок, естест­венно, уже спал, дело было не раньше полуночи. Он спросил, можно ли взглянуть на нее, если она еще не спит.

—     Но, Марсель, она давно в постели. Не могу же я будить ее в такой час!

—     Сударыня, очень прошу вас, мне это просто необходимо.

В конце концов малютка все-таки спустилась вниз, недовольная, что ее раз­будили.

Быстро взглянув на нее, он сказал:

—     Мадемуазель, я благодарю вас, — и уехал.

Потом пришла война, и, как я уже говорила, Гастон де Кэллаве умер, но не на фронте, а от тяжелой болезни, к которой, по всей вероятности, он был предраспо­ложен от рождения. И тут произошло нечто необычное. Я тогда только что потеряла мать и была в Оксилаке, а обо всем узнала уже потом от самого г-на Пруста.

Он получил письмо от г-жи Гастон де Кэллаве, в котором она просила принять ее, поскольку перед смертью мужа поклялась ему, что передаст г-ну Прусту некое сообщение. Получив это письмо, страшно взволнованный, он послал за вдовой своего старинного приятеля на такси, и она приехала.

Дело заключалось в том, что Гастон страстно влюбился в другую женщину — кажется, это была какая-то балерина, — но, в конце концов, все-таки уступил уговорам жены и порвал с нею. Но он так и не излечился. Именно это и должна была сообщить ему г-жа Кэллаве.

—     Бедный Гастон, она не должна была требовать разрыва.

А про нее сказал только:

—     У меня в памяти были светлые косы, а тут я увидел женщину с седыми волосами.

Это случилось в 1915 году. О ней он упоминал еще раз или два — она не за­медлила снова выйти замуж за одного своего кузена, князя Радзивилла, которого г-н Пруст когда-то знал. А потом, уже значительно позднее, он оказался рядом с ней на приеме у г-жи Хеннеси, незадолго до его смерти в 1922 году — последний большой прием, на котором он был. Когда гости начали уже расходиться, она сказала ему:

—     Ну что ж, Марсель, до свидания, я ухожу.

—     Ах, сударыня, но мне нужно еще побыть с вами. Позвольте проводить вас.

—     Пожалуйста, не надо, только не сегодня. Если хотите, мы можем встре­титься в другой день.

—     Хорошо, сударыня. Но раз уж вы не хотите видеть меня сегодня, тогда прощайте. Мы больше не увидимся.

Именно это рассказал г-н Пруст по возвращении. Он был совсем без сил и не объяснил, то ли сам не хотел больше ее видеть, то ли уже предчувствовал прибли­жение смерти.

Несомненно одно: он говорил о ней как о женщине с совершенным безразли­чием. А однажды ночью, вспоминая молодость и свою страсть к ней, сказал:

—     Ну, а потом у меня были и другие увлечения... 

XVI

ДРУГИЕ ВЛЮБЛЕННОСТИ

Я уже говорила, что, на мой взгляд, г-н Пруст никогда и никого по-настоящему не любил. Это вовсе не означает неспособности к любви. Просто, как мне кажется, с самой ранней молодости у него были слишком большие амбиции в литературе, чтобы он мог привязываться к людям как-то иначе, чем ради того, что сам впоследствии называл своими «поисками». Уже тогда он понял, насколько связанные с этим тре­бования, да еще и плохое здоровье, затрудняют общение. Несомненно, его привя­занность ко мне объясняется только тем, что он видел, как меня очаровывает и при­влекает все исходящее от него.

И, конечно, было много разговоров о том, что из-за постоянных любовных разочарований в молодости он отвернулся от женщин ради других отношений.

Здесь я еще раз хочу со всей определенностью заявить, что дала себе клятву рассказывать доподлинно мне известное или же недвусмысленно вытекающее из его намеков, когда я достаточно уверена в правильности своего понимания.

И если я говорю, что г-н Пруст никогда не давал мне ни малейшего повода представить его в известном свете, из этого отнюдь не следует, что я претендую на знание абсолютной истины или хочу нарисовать идеальный портрет одними только светлыми красками. Да и зачем бы это было нужно? Его очарование от этого ничуть бы не возросло.

Самое главное, чтобы все поняли — именно таким, каким он был, без всяких изъятий, я любила и терпела его и наслаждалась им. И какой был бы для него толк, если бы я изобразила его этаким ангелочком?

Две весьма существенные вещи я могу несомненно подтвердить. Во-первых, повторяю еще раз, он рассказывал мне обо всем и не думаю, будто в этом особенном отношении его могло останавливать само по себе то, что я женщина. Во-вторых, в квартиру на бульваре Османн никто никогда не входил и не выходил без моего ве­дома — открывала двери только я, а ключей у г-на Пруста и вообще не бывало, он даже не знал, где они лежат. Кроме того, я непрерывно прислушивалась к звонкам, и ни малейшее движение не могло ускользнуть от меня даже во сне — во мне развилось на это как бы шестое чувство. При малейшем шорохе я просыпалась и вскакивала.

Остаются только его выходы из дома. Конечно, я не следовала за ним по пятам, но если возил его Одилон, он всегда обо всем мне рассказывал — правда, без особых подробностей, всего лишь: «Я отвез его туда-то и ждал». Одилон был человек долга и понимал, что дела клиентов его совершенно не касаются. Зато я знала все, потому что г-н Пруст сам мне обо всем рассказывал.