Господин Пруст

—     Дорогая Селеста, во-первых, вы же знаете, что я не так уж умен, да от ума и немного проку — говорят, что умные люди производят на свет идиотов.

—     Ах, сударь, как можно так говорить? Ваш-то отец, уж конечно, не был идиотом, а какие у него сыновья!

Он улыбнулся с довольным видом. Как-то раз он сказал мне:

—     Странно, что именно вы говорите о женитьбе, зная и понимая меня лучше всех других. Неужели вы не чувствуете, что я уж никак не создан для брака. Скажите, пожалуйста, что бы мне пришлось делать с женщиной, которая бегала бы по гостям и не вылезала бы от портних? Да еще повсюду таскала бы меня за собой. Разве мог бы я тогда- писать? Нет, Селеста, мне нужно спокойствие. Я женился на своей работе и забочусь только о моих бумагах.

Однажды он пошутил:

—     Мне была нужна женщина, которая понимает меня, а я знаю только одну такую во всем свете. Я мог бы жениться только на вас.

—     О, сударь, это неплохая мысль!

—     Пожалуй, хотя вы лучше всего подходите для того, чтобы заменить мне матушку.

И еще, когда он повторял мне уже в сотый раз об идеальной гармонии его ро­дителей, я спросила, есть ли для него разница между платонической и плотской любовью. Внимательно взглянув на меня, он ответил:

—     Не понимаю, о чем вы говорите?

И я почувствовала, что это неуместная тема.

Впрочем, помню один вечер, когда к нам зашел Жак Порель, сын знаменитой актрисы Режан, соперницы Сары Бернар. Из них обеих г-н Пруст отдавал предпоч­тение именно ей. Г-н Порель привел свою молодую жену, которая была в ослепи­тельном декольте с совершенно голой спиной, и ее муж настоял, чтобы она, повер­нувшись, продемонстрировала ее г-ну Прусту во всей красе. Когда они Ушли, он сказал:

—     Странное дело, Селеста, никак не пойму этого Пореля. Он не только обожает свою жену, но еще хочет, чтобы весь свет знал и видел, как она красива. И эта манера выставлять напоказ ее спину!.. Еще немного, и он разденет ее догола. Я никогда даже говорить не стал бы про обожаемую женщину, и мне не нужно, чтобы ею восхищались другие. Наоборот, я прятал бы ее только для одного себя. И еще, по какому-то поводу он сказал:

—     Такая милая и любящая женщина, как вы, и должна была привлекать всех вокруг. Вас просто невозможно не любить.

—     Может быть, я была бы слишком разборчива... или уже слишком изба­лована.

Он ничего не ответил мне на это.

Полагаю, г-н Пруст никогда по-настоящему никого не любил. Он слишком глубоко проникал в души, и в свою собственную тоже, и ясно видел все трещинки и неровности.

Кроме того, он ничего не забывал. В ящиках комода у него вместе с портретами матери хранились и фотографии знакомых женщин, сувениры и мелкие безделушки. Иногда по его просьбе я доставала их. Но чаще всего ему было достаточно одних воспоминаний. И тогда он умолкал, чтобы вызвать в своей памяти образы прошлого. Его взгляд останавливался, и мне оставалось только молча ждать, пока он возвра­тится из своего внутреннего ухода.

Несомненно, кое о чем он вообще не хотел вспоминать, возможно, по давности времени или же потому, что сам еще во всем не разобрался до конца. По-видимому, сюда относятся и некоторые его любовные переживания молодости.

Например, он так и не хотел говорить о юной полячке Мари де Бенардаки, хотя и рассказывал мне, как в четырнадцать-пятнадцать лет был влюблен в нее, когда они вместе играли на Елисейских полях. Она была чуть младше его. С копной черных волос, выбивавшихся из-под меховой шапочки, она «выглядела прямо как на кар­тинке». Возможно, тогда он вообразил себе целый роман из этого юношеского флирта, о котором как-то сказал мне:

—     Я сходил из-за нее с ума.

Но говорилось это без всякой печали, даже с иронией. И хотя он чуть ли не выбросился от отчаяния с балкона, когда прекратились их игры, поскольку они не нравились госпоже Пруст, теперь он был уже совершенно спокоен и эти воспоми­нания совсем не волновали его. Как мне кажется, и сам он отнюдь не восхищался родителями маленькой подружки — у ее матери была репутация любительницы развлечений и шампанского. И даже если Мари де Бенардаки и послужила чем-то для юной Жильберты Сван, то все-таки он прибавил ей и черты других, к кому были обращены порывы его юности, как, например, Антуанетты Фор, с которой он только дружил, или маленькой Лемер, предмете не более чем легкого флирта. Сам он так говорил о своих любовных увлечениях в отрочестве:

—     Знаете, Селеста, все это было какое-то порхание.

Сестра одного его однокашника по лицею, Ораса Финали, наследника богатых банкиров, очень умная, красивая, с зелеными глазами и тоже Мари, была из тех цветущих дев в кругу двадцатилетнего Пруста, когда он изучал юриспруденцию; летом их маленькая компания встречалась на Нормандском побережье. Они ходили там по деревенским церквам или катались в коляске среди полей и яблонь. Конечно, у них не обошлось и без нежностей; он рассказывал мне, что читал ей Бодлера: «Как я люблю ваши узкие глаза с зеленоватым отсветом», но чаще всего, как я поняла, они говорили о литературе. Потом Мари Финали вышла замуж, и он никогда не вспоминал об этом хотя бы с огорчением. А когда к концу войны она умерла во время эпи­демии испанского гриппа, я сама видела, как он был расстроен, но, главным образом, из-за своего друга Ораса Финали. Говорили, будто именно она была прообразом Альбертины — но и здесь не обошлось без смеси: часть от одной, часть от другой, а все остальное мог придумать и сам г-н Пруст без посторонней помощи.

Во время порханий возникла еще и горничная его матери, опять Мари, заме­чательно красивая девушка; как он сам мне рассказывал, к ней у него была уже серьезная влюбленность. Это она подарила ему тот самый красивый плед, которым он никогда не пользовался, а потом отдал Селине для Никола Коттена, когда тот за­мерзал в госпитале во время войны. Думаю, этот плед казался ему слишком без­вкусным, чтобы самому накрываться им.

—     Бедная Мари, сколько она вложила труда и забот в этот подарок! «Я же знаю, как вы мерзнете!» — говорила она. У матушки при ее наблюдательности воз­никли подозрения, и она сразу же рассталась с ней. Но все-таки Мари была очень мила. Она отвечала ему взаимностью, и он с  нежностью вспоминал  ее.  Даже в мое время она еще присылала ему памятные письма.  Хотя г-н Пруст ничего не говорил в этом смысле, но я убеждена, что такая долголетняя преданность трогала его, и если бы мне пришлось уйти, или я вообще не оказалась бы у него, на этот случай Мари всегда была в его памяти, и, возможно, он и взял бы ее к себе.

Поражала меня и его манера говорить: «Я просто сходил от нее с ума», — эти ужасные вспышки чувства во время влюбленности. Несомненно, именно их он имел в виду, когда говорил, что «слишком требователен». Да и во всем другом тоже — все сразу и немедленно, ведь он был избалованным ребенком. Помню, как меня удивил его рассказ о хорошенькой девушке в молочной лавке, которую он увидел через стекло витрины. Нимало не раздумывая, он купил цветы и предложил ей провести с ним вечер.

—     Мне пришлось ретироваться, — с улыбкой сказал он, — и я был просто в ярости. Но букет все-таки оставил!

Меня это поразило, ведь ко мне он всегда относился с уважением.

—     И это вы, сударь, который всегда держится на расстоянии?!

Он снова засмеялся:

—     Но ведь я бывал и горяч, Селеста!

Как он сам мне рассказывал, только один раз он по-настоящему думал о же­нитьбе — и даже хотел этого, хоть я не сомневаюсь, что у него были и другие ми­молетные порывы. Но именно в тот раз дело приняло серьезный оборот.

Во многих книгах о нем немало наплели по этому поводу, вплоть до какой-то «таинственной девушки», о которой он потом все время жалел.

Сам г-н Пруст почти ничего не говорил, об этом эпизоде своей жизни, хотя и не скрывал, что очень хотел жениться, но его мать была неумолима.

—     Она очень мне нравилась; наконец я признался матушке, но получил ка­тегорический отказ: «Нет, Марсельчик, все что угодно, только не это!»