Лидер Ташкент

Думаю о том, что мне ближе всего, - о корабле, о нашем экипаже, о моих боевых товарищах.

За полгода войны все мы, не исключая и тех, кто знаком давно, как бы заново узнали друг друга. В каждом стало заметнее для окружающих самое существенное, главное, то, чем живет человек. А второстепенное, хотя бы оно и казалось раньше важным, как-то перестало привлекать внимание.

Нельзя было не оценить в боевых походах, например, штурмана Еремеева. О нем лестно отзывался прежний командир. И все же что-то беспокоило меня в этом лейтенанте, особенно самонадеянность или то, что казалось ею. Думалось, потребуется контролировать его работу строже, тщательнее, чем я привык, плавая с другими штурманами.

А теперь я уверен в Еремееве, как в самом себе. У него и профессиональная хватка, и какая-то особая интуиция, позволяющая без объяснений понимать маневр командира. Самонадеянность же, смущавшая меня, обернулась просто умением Александра Матвеевича не сомневаться в том, что сделано точно и четко. Иной раз сам спросишь в сложной обстановке: "Штурман, может быть, сбавить ход?" А он в ответ: "Не надо, товарищ командир. Если понадобится, я попрошу". И верно, попросит тогда прямо, без стеснения и извинений, а перестраховываться не станет. Но узнал я все это о штурмане, лишь поплавав с ним по беспокойному военному морю.

А Павел Петрович Сурин... Мне, правда, узнавать его характер не требовалось. Еще на "Шаумяне" приходилось защищать механика от нападок за педантизм, за несговорчивость, за пресловутую записную книжку, где он постоянно фиксирует своим удивительно мелким почерком какие-то претензии то к машинам, то к подчиненным. Изменить Сурина, вероятно, невозможно. Все осталось при нем: и на самый малый промах не может не указать, и с записной книжечкой не расстается по-прежнему. Но те, кому эти его привычки, бывало, портили настроение, знают теперь о мужестве нашего мрачноватого механика в бою и видели, на что он способен, когда устраняются нанесенные кораблю повреждения. И вот - те же люди уже гордятся Суриным.

Еще ближе к краснофлотцам стали за эти военные месяцы политруки Смирнов и Беркаль. Крепко вросли в корабельную семью молодые командиры, пришедшие позже других, - и Латышев, и Балмасов, и лейтенанты-артиллеристы. Быстро освоился на "Ташкенте" командир зенитной батареи лейтенант Роман Гиммельман, киевлянин родом. Все мы приобрели в его лице смелого и энергичного боевого товарища.

Оправдали надежды бывалые моряки, переведенные на лидер с разных кораблей эскадры. Они действительно стали костяком экипажа. Но и те, что моложе, им под стать! Если бы приказали вот сейчас назвать самых достойных краснофлотцев и старшин, например, для представления к награде, - выбирать было бы нелегко.

Экипаж привык к войне, втянулся в нее. И мне кажется, почти все стали немножко другими, чем были в такие далекие теперь мирные дни. Должно быть, война в самом деле имеет такое свойство - своими требованиями к людям раскрывать в них качества, раньше малозаметные.

Но следует ли отсюда, что все одинаково понимают новую, военную, меру ответственности за свои поступки?' Корабельный комсостав всегда учили работать с каждым краснофлотцем в отдельности. На войне это стало еще нужнее. Стоит об этом забыть - и сталкиваешься с неожиданностями.

Взять хотя бы недавний случай с впередсмотрящим. Мы теперь всегда, даже при самой хорошей видимости, выставляем в носу вахтенного, вооруженного свистком. Его главная задача - не пропустить плавающую мину. Стоит впередсмотрящий за козырьком волнолома. Ветер там, конечно, чувствуется, может иногда и брызгами обдать. Но вообще вахта не из самых трудных. И вот идем ночью из Батуми, ход - тридцать шесть узлов. Фрозе и боцман обходят верхнюю палубу и обнаруживают, что вахтенного на месте нет... Смыть не могло - не такая волна. Так где же он? Вскоре краснофлотца находят в кубрике. Объясняет: "Только что ушел на минутку погреться..."

Помощник и боцман не могут понять, как такое вообще пришло в голову отлучиться с поста! Краснофлотец - пулеметчик из отделения Мамонтова. Когда налетали самолеты, не трусил, расчетливо вел огонь. А тут - покинул пост и, кажется, даже не чувствует за собой особой вины.

Если вникнуть, видишь в этом, так сказать, оборотную сторону привычки к войне - качества вообще-то весьма ценного. Краснофлотец замечает: на войне многое в службе стало проще, меньше придается значения ее внешней, "парадной" стороне. И вот позволил себе "на минутку" уйти с вахты, решив, что пост не такой уж важный, пока враг еще далеко...

Тараненко считал, что провинившийся заслужил арест на гауптвахте "на полную катушку". И в принципе боцман, вероятно, прав. Но без крайней необходимости отправлять моряка с воюющего корабля на гауптвахту тылового порта - не очень педагогично. И не сажать же его в корабельный канатный ящик!

Решили обойтись без таких мер. Но взяли краснофлотца под строжайший присмотр со всех сторон: и по строевой линии, и по общественной. А вывод такой: присмотреть за человеком, вразумить его могли и раньше. Забегая вперед, скажу, что никаких претензий к этому краснофлотцу больше не было.

Случай с впередсмотрящим, конечно, не столь уж значителен. Но было у нас не так давно и настоящее ЧП, вспоминать о котором тяжело. Однако на него не закроешь глаза, когда оглядываешься в последний час года на пережитое и пройденное.

Произошло же вот что. При стоянке в Батуми в корабельной лавочке появился одеколон. Самый обыкновенный, тот, что употребляется после бритья. И нашлось несколько краснофлотцев, надумавших использовать его в качестве дополнения к обеденным "ста граммам", узаконенным военным рационом...

Один из этих моряков вскоре стал вести себя так, что дежурной службе пришлось изолировать его. Помещение - кормовой обмывочный пункт - было выбрано не особенно удачно. Однако ничего не случилось бы, не окажись приоткрытым клапан на магистрали, через который к обмывочному пункту подается пар. Пьяный то ли в беспамятстве, то ли вздумав устроить себе душ, открыл и внутренний клапан свежего пара... Закрыть его он уже не сумел, и последствия оказались трагическими: обварившись, краснофлотец погиб.