Дневник Марии Башкирцевой

Кончив, я спросила его, к какой партии примкнул бы он, и этот разбойник отвечал мне:

«Я бонапартист!»

Вот как он рассказывает все то, чему я его научила: последним королем был Людовик XVI, который был очень добр, но республиканцы — люди, ищущие денег и почестей, казнили как его, так и жену его, Марию-Антуанету, и учредили республику. Франция была в это время очень ничтожна; а на острове Корсике родился, между тем, человек, Наполеон Бонапарт, который был так умен и храбр, что его избрали сначала полковником, потом генералом. Он покорил весь мир, и французы очень любили его. Но отправляясь в поход на Россию, он забыл взять шубы для своих солдат, и они очень страдали от холода; русские-же сожгли Москву. Тогда Наполеон, бывший в это время уже императором, возвратился во Францию; но так как он был несчастлив, а французы, которые любят только тех, кому благоприятствует счастье, больше не любили его, то и все остальные государи, чтобы отомстить ему, принудили его сложить с себя власть. Тогда он отправился на остров Эльбу; потом, на сто дней он возвратился, было, в Париж, но его опять заставили спасаться бегством. Увидев одно английское судно, он стал умолять экипаж его о спасении, но едва он взошел туда, его объявили пленником и отвезли на остров св. Елены, где он и умер.

Уверяю вас, что Шоколад был во многом прав.

Наконец, сегодня утром мы прибыли в Берлин. Город произвел на меня в общем впечатление приятное. Дома очень красивы.

Не могу написать сегодня ни слова толком; дорога ужасно утомляет.

«Два чувства свойственны натурам гордым и любящим — величайшая чуткость к мнению о них и величайшая горечь, когда, мнение это несправедливо».

Пятница, 28 июля. Берлин напоминает мне Флоренцию… Позвольте — он напоминает мне Флоренцию, потому что я опять с тетей и веду тот-же образ жизни.

Прежде всего мы осмотрели музей. Ничего подобного я не ожидала встретить в Пруссии — может быть по невежеству, может быть по предубеждению.

По обыкновению, статуи удержали меня всего дольше, и мне кажется, что я обладаю какой-то особенной, большей, чем у других людей, чуткостью в отношении понимания статуй.

В большой зале находится одна статуя, которую я приняла за Аталанту, вследствие пары сандалий, которые могли бы выражать здесь главную идею; но надпись гласит, что это Психея. Все равно, Психея или Аталанта, — это замечательная фигура по красоте и естественности.

Осмотрев греческие гипсы, мы прошли далее. Глаза и голова моя уже устали, и я узнала египетский отдел только по его сжатым и беглым линиям, напоминающим круги, произведенные на воде падением какого-нибудь предмета.

Ничего не может быть ужаснее, как быть где-нибудь с человеком, которому скучно то, что для вас интересно. Тетя скучала, торопилась, ворчала. Правда, что мы проходили там два часа!.. Что очень интересно, так это исторический музей: миниатюр, статуй, древних гравюр и миниатюрных портретов. Я обожаю это. Я обожаю эти портреты, и глядя на них, фантазия моя делает невероятные путешествия, создает различные приключения, драмы…

Но довольно…

Затем картины.

Мы достигли времени, предназначенного для крайнего усовершенствования живописи, — идеала искусства. Начали с жестких линий, с красок слишком ярких, не сливающихся между собой, йотом перешли к мягкости, доходящей до неясности очертаний. Полного подражания природе, вполне верного снимка с нее, — что-бы там ни говорили и ни писали, — еще не было.

Закроем глаза на все, что было между самой примитивной и современной [5] манерой в живописи и сосредоточим на них все внимание.

Жесткость, ослепительные краски, резко проведенные линии — вот в чем состоит первая.

Мягкость, краски, настолько сплывающиеся между собой, что рисунок проигрывает в рельефности, какое-то избегание линий — вот вторая.

Теперь нужно было бы, так сказать, взять концом кисти слишком яркие краски древних картин и перенести их на безжизненные современные. Тогда было бы совершенство.

Есть еще род живописи, еще совершенно новый, состоящий в том, что пишут картины «пятнами». Но это ужасно, хотя таким образом и достигается некоторый эффект.

В картинах новых мастеров значение обстановки — обыденных предметов, как-то: мебели, дымов, церквей, недостаточно оценено. Пренебрегают точностью в передаче обстановки и таким образом производят какую-то сбивчивость линий; слишком злоупотребляют ретушевкой (тогда как можно было бы пользоваться ею, не возводя этого в обыкновение); таким образом фигуры выделяются не достаточно резко и кажутся такими-же мертвенными, как окружающие их предметы, которые сделаны не с достаточной точностью, и представляются как бы не вполне твердо стоящими и неподвижными. В таком случае, дитя мое, так как, по-видимому, ты столь хорошо понимаешь, что нужно для совершенства… Не беспокойтесь, я буду работать, и что еще лучше, добьюсь в этом успеха!

Я возвратилась страшно усталая, купив себе тридцать два английских тома, отчасти переводы, первоклассных немецких писателей.

«Как! И здесь уже библиотека!» — воскликнула тетя в ужасе.

Чем более я читаю, тем более я чувствую потребность читать, и чем более я учусь, тем более открывается передо мной ряд вещей, которые хотелось бы изучить. Я говорю это вовсе не из пустого подражания известному мудрецу древности. Я действительно испытываю то, что говорю.

И вот я в роли Фауста! Старинное немецкое бюро, перед которым я сижу, книги, тетради, свертки бумаги… Где-же Мефистофель? Где Маргарита? Увы! Мефистофель всегда со мной: мое безумное тщеславие, — вот мой дьявол, мой Мефистофель.

О, честолюбие, ничем не оправдываемое! Бесплодный порыв, бесплодное стремление к какой-то неизвестной цели!

Я ненавижу больше всего золотую середину. Мне нужна или жизнь… шумная, или абсолютное спокойствие.

Не знаю, отчего это зависит, но я чувствую, что совершенно не люблю А…, не только я не люблю его, но я больше и не думаю о нем, и все это кажется мне каким-то сном.

Но Рим привлекает меня; я чувствую, что там только и буду в состоянии работать. Рим, — шум и тишина, развлечения и тихие грезы, свет и тени… Позвольте… свет и тени… Это ясно: где свет, там и тени и… versaicev… Нет, но я смеюсь сама над собой, — серьезно!

И, право, есть чего — только пожелай!.. Я хочу ехать в Рим, это единственное место, подходящее к моим наклонностям, единственное место, которое я люблю за него самого.

Берлинский музей прекрасен и богат, но обязан ли он этим Германии? Нет — Греции, Египту, Риму! После созерцания всей этой древности, я села в карету с глубоким отвращением к нашим искусствам, нашей архитектуре, нашим модам.

Я думаю, что если бы другие, выходя из такого рода мест, проанализировали свои чувства, то оказалось бы, что все думают так же. Впрочем, к чему желать быть во всем похожей на других!

Я не люблю немцев за их сухость и материализм, но нужно отдать им справедливость: они очень вежливы, очень предупредительны, и что мне в них особенно нравится, так это их уважение к государям и их истории. Это зависит от того, что они еще не испорчены всеми прелестями республики.

Ничто не может сравниться с идеальной республикой. Но республика — как горностай: малейшее пятно убивает ее. А где вы найдете республику без единого пятна?

Нет, эта жизнь просто невозможна, это ужасная страна! Прекрасные дома, широкие улицы, но… но ничего для души и воображения. Самый маленький городишка Италии стоит Берлина.

Тетя спрашивает меня, сколько страниц я исписала. — «Страниц сто, я думаю», — говорит она.

Действительно, может показаться, что я все время пишу; но нет. Я думаю, мечтаю, читаю, потом напишу два слова, — и так целый день.

Удивительно, как хорошо я стала понимать благодетельные стороны республики, с тех пор, как причислила себя к бонапартистам.