Разрозненные страницы

Сижу одна, терплю. Всех нас, актеров, приехавших сегодня, разместили на разных этажах. Думаю: к кому бы пойти посидеть, пока гроза? Потом вышла в коридор — там тоже страшно. Уже поздно. Вдруг вижу — идет Яхонтов откуда-то. Я сразу окликнула его. Так глупо, даже объяснить трудно, что боюсь, не могу быть у себя в номере. Не успела я спросить Яхонтова, где он поместился, как он говорит в восторге:

— Как у вас здорово! Море бушует под самым балконом! А у меня окна выходят на ту сторону, почти и не слышно ничего.

Ну, тут я, разумеется, предложила ему немедленно поменяться номерами. Яхонтов, во-первых, удивился: такой номер с балконом, о котором все мечтают! А во-вторых, не поверил, что мы сейчас, ночью, будем переезжать. А в чем дело? Подумаешь — переезжать! Взять наши чемоданы да и перенести.

Слава богу, он все-таки согласился. И я, будто потерпевший кораблекрушение, перешла, вернее, вылезла из бушующего моря на твердую сушу. Даже молнии тут не так блистали.

Потом гроза прошла, и я спала спокойно. А утром схватила чемоданчик и побежала по коридорам в свой красивый номер, чтобы с балкона увидеть сияющее синее море, которое еще ворчит недовольно, но готово успокоиться совсем.

Яхонтова уже не было. Видно, ушел купаться или учить все бесконечные страницы и строчки, которые он читал со сцены, — Маяковского или Пушкина. А у меня на столе лежали его стихи:

Я поменялся шумом волн

С Риночкой Зеленой… — и т. д.

Я вернулась обратно в яхонтовский номер, который теперь стал моим и без балкона.

Потом, как и раньше, мы с В. Яхонтовым долгие годы были добрыми товарищами. Его выступления по радио (в концертах, где мы выступали вместе, из-за кулис слушать было почти невозможно) я слушала всегда внимательно, восторгаясь его тонким актерским мастерством. Как-то при встрече Яхонтов напомнил мне ту грозу, и мы оба посмеялись.

А потом было так. Прошло еще сто лет, и я в бригаде актеров была на 4-м Украинском фронте, в Карпатах. Побывали у пехотинцев, летчиков, артиллеристов, и вот мы у танкистов. Когда попали туда, сначала показалось, что мы здесь не нужны: так сурова и неприютна была обстановка. Но, побыв в полку три дня, слушая рассказы танкистов, наблюдая их жизнь, мы поняли, какая нежность к людям в этих мужественных сердцах. Здесь нет ни одной женщины. Да и не всякое мужское сердце выдержит все это, не дрогнув.

Была как раз годовщина полка, с боями пришедшего сюда от самого Сталинграда. Был бал на чердаке огромного здания (кордон на границе Польши и Чехословакии), отбитого три дня тому назад у немцев. Был концерт, как в Колонном зале, хотя на чердаке колонна была только одна — поддерживала кровлю. Было торжественно и весело, играл оркестр, и танкисты танцевали друг с другом до утра, нежно прижимая к себе кто усатого майора, а кто сержанта Сашу.

Командир полка Фома Игнатьевич, которого все с любовью зовут батькой, разглаживая седые усы, рассказывал нам о подвигах, совершаемых танкистами ежедневно. Звезды и ордена украшали их груди. Оркестр все играл и играл вальс, совсем как в Москве, и в такт попадали залпы наших батарей и глухие разрывы где-то далеко, у переднего края.

Спали мы в палатках. Хотя уже стояла осень, но холодно еще не было. Утром проснулась от страшного грохота. Как человек бывалый, сразу подумала: наступление продолжается, идет артподготовка. Выползаю из палатки на поле. Стоит часовой, немолодой солдат. Лицо перекошено — огромный флюс раздул щеку (потом я случайно выяснила про этого солдата, что у него были выбиты все зубы, остался один, и вот от этого одного — флюс).

Я поглядела вокруг, прислушиваясь к далекому грохоту. А солдат мне и говорит:

— Близко уже! Гроза подходит! Слышите, как гремит?

Гроза! Подумать только, какое счастье: это гроза гремит — не в переносном смысле, а просто идет настоящая божья гроза, сдеданная природой. Правильно! Это не блеск взрывов, это молнии издалека, настоящие. И сама туча уже поднимается, идет на нас, громыхая, молнии прорезают ее. Неужели на земле есть грозы? Какое счастье, как это прекрасно!

Я стояла в поле, ветер гнал тучу, волосы мои развевались, как грива у лошади. Я стояла еще и еще, пока не хлынул дождь. Я вбежала в палатку, промокшая почти до нитки, вытиралась полотенцем, словно после купания, и улыбалась, будто душу мне тоже вымыли.

С тех пор я люблю грозу. Где бы она ни застала меня, да будет благословенна природа.

Да будет проклята война и те, кто ее делает.

Мы едем, едем, едем…

Существовало совершенно самостоятельное учреждение — Гастрольбюро, со своим планом эстрадных концертов и гастрольных поездок по всему Советскому Союзу — от Мурманска до Дальнего Востока. В план Гастрольбюро включались все гастролеры с именами, не только от эстрады, но и от театров, от филармонии. Составленный план согласовывался с местными филармониями и утверждался Министерством на целый год. Таким образом, актер, которого распределили «между двумя столами», в это время, как выяснялось впоследствии, уже давно работал в Средней Азии, в Алма-Ате.

Все выезды — и далекие, и близкие — были нелегкими для актеров. Плохо было с гостиницами, жить приходилось в частных комнатах, иногда — в проходных, иногда — с клопами, спать — на ужасных колченогих кроватях. Как говорила одна актриса, ложась на такую койку: «Только бы не заснуть!»

Рестораны и столовые были даже хуже, чем сейчас. Например, я уж не говорю, что у меня от подобного питания обострялась язвенная болезнь, но было совершенно невозможно утром получить стакан чаю, если ты не возил с собой чайник и плитку (я не возила). Иногда чай бывал в вокзальном буфете, и я ехала туда. Потом там тоже стали предлагать по утрам только водку.

Я выходила из этого положения так. Садилась за столик в кафе или ресторане и просила официантку:

— Пожалуйста, мне стакан чаю и жалобную книгу.

Тетка-официантка таращила глаза и спрашивала:

— А жалобную книгу зачем?

Я смотрела ей прямо в лицо:

— А стакан чаю вы мне дадите?

— Чаю нет.

— Ну, вот об этом я и напишу.

— Уж лучше я вам чай вскипячу.

Относясь серьезно к работе на эстрадной сцене, я должна была в соответствии с планом выезжать в поездки по Союзу несколько раз в год..

Все было всегда сложно и трудно: сроки моих гастрольных выступлений (то театр не пускает, то съемки), состав артистов, в концерте, реклама, маршрут. Ну что об этом толковать. Это надо рассказывать подробно, вникая во все тонкости и детали. Нет, проще совсем не говорить о подробностях деловой стороны, существовавшей кроме творческой.

Но зато я объездила весь Союз и старалась преодолевать иногда чувство страха и даже трусость. Ведь надо было, например, лететь не только в Астрахань или в Архангельск, а долго-долго добираться до Сахалина, который бывает не только Южный, но и Северный. Умные люди старались избегать подобных маршрутов. Но большинство выполняло их. Ведь все время надо помнить — телевизоров-то еще не было. Да и сегодня людям все-таки нужно живое общение с искусством.

А разве актеру не нужно быть везде, где живут люди, которые хотят его видеть, встречаться с теми, кто приходит на концерт смотреть именно тебя? В Ашхабаде или в Хабаровске ты видишь: люди идут в зал филармонии днем, берут билеты, платят деньги; вечером, придя на концерт, будут тратить свое время. Они идут сегодня смотреть тебя. И такое чувство благодарности и тепла охватывает твою бедную душу, которая боится: а вдруг не придут люди, а вдруг ты им не понравишься? Милые мои товарищи — все, кому знакомы эти чувства!

Конечно, актерам театра все это также понятно. Но сам Театр защищает актера от добавочных тревог: все заранее подготовлено, привезены декорации, ждет помещение, гостиницы, транспорт и помощь (ведь чемоданы и инструменты тоже нужно нести). Само имя Театра уже защищает тебя. А тут? Батюшки мои!