Элоиза и Абеляр

Все было бы довольно просто, если бы выражения, употребленные в грамоте, датированной 1129 годом и составленной папским легатом Матье д’Альбано, не бросали бы некую тень сомнения на все это дело. «Недавно, — говорится в грамоте, — в присутствии Его Величества Короля Франции Людовика, мы с нашими братьями епископами Рено, архиепископом Реймсским, Стефаном, епископом Парижским, Готфридом, епископом Шартрским, Иосцелином, епископом Суассонским и другими, коих было большое число, обсуждали в Париже вопрос о реформе священного ордена [следует понимать: вопрос о реформе монастырей] и вспомнили о различных недостатках, существующих в тех аббатствах Галлии, в коих рвение в служении Господу значительно охладело; внезапно среди собравшихся возник ропот по поводу скандального и позорного положения дел в одном из женских монастырей, прозываемом Аржантейль, в коем некоторые монахини вели себя самым гнусным, самым отвратительным образом, к бесчестью их ордена, уже давно запятнав все окрестности своим скандальным и непристойным поведением».

Разумеется, Сугерий, воспользовавшись этими обстоятельствами, тотчас же предъявил документ, свидетельствовавший об определенных правах аббатства Сен-Дени на этот монастырь, и без промедления было принято решение, что королевское аббатство вновь вступит во владение утраченной собственностью, что монахинь из обители в Аржантейле выдворят, а их место займут монахи. Позднее особая папская булла прибыла из Рима, и в ней подтверждалось решение о возврате монастыря в Аржантейле королевскому аббатству Сен-Дени; там содержалось уточнение: на Сугерия возлагается ответственность проследить, чтобы монахини, изгнанные из монастыря в Аржантейле, были помещены в обители, пользовавшиеся хорошей репутацией, «из опасения, — как говорилось в папской булле, — как бы одна из них не сбилась с пути истинного, не впала в грех или не лишилась бы рассудка и не погибла бы по его вине».

Итак, монахинь изгнали из Аржантейля в результате гнусных обвинений, и обвинения эти тем более значимы для нашего повествования, что Элоиза в то время была заместительницей настоятельницы этого монастыря, то есть занимала самую высокую должность после аббатисы и несла самую тяжелую ответственность после нее. Если она не принимала участия в тех «бесчинствах», в которых обвинили насельниц монастыря, то, по крайней мере, несла ответственность за состояние дел в монастыре. Совпадение во времени, когда появились эти, быть может, основанные на клеветнических измышлениях обвинения и были предъявлены требования Сугерия, представляется весьма и весьма странным, чтобы без сомнений согласиться с тем, что такое совпадение оказалось просто результатом игры случая. Но, с другой стороны, эти обвинения нигде и никем не были опровергнуты, даже Абеляром. Он, всегда готовый возвысить свой голос против клеветы, он, не убоявшийся открыто, во всеуслышание бичевать монахов королевского аббатства — в котором он и сам жил — за их неблаговидные поступки и за царившее там распутство, так вот, он не говорит ни слова о скандале, разразившемся в связи с поведением монахинь из Аржантейля, скандале, случившемся столь своевременно, что это облегчило осуществление намерений Сугерия. Элоиза тоже нигде не упомянет о сих печальных обстоятельствах, и подобное умолчание такого важного вопроса дает нам богатую пищу для догадок. В «Истории моих бедствий» сказано только следующее: «Случилось так, что аббат Сен-Дени, потребовав вернуть во власть аббатства Сен-Дени якобы когда-то подчинявшуюся его юрисдикции обитель в Аржантейле, в которой приняла постриг и проживала скорее сестра моя во Христе, чем супруга, добился своего и жестоко изгнал оттуда общину монахинь, приорессой коей была моя бывшая супруга».

Итак, мы никогда не узнаем, имелась ли доля истины в тех обвинениях или они были абсолютно ложными. Но можно с уверенностью сказать, что поведение Элоизы и чувства, о которых свидетельствуют ее письма, ставят ее вне всяких подозрений.

Что же касается Абеляра, то его отныне одолевала одна забота: Элоиза лишилась надежного убежища. Кстати, на протяжении всего своего пребывания в монастыре Святого Гильдазия Рюиского он мучился мыслью о том, что его молельня под названием Параклет оставалась пустой, поскольку «крайняя бедность тех мест едва позволяла прокормиться одному служителю». Провидению было угодно подсказать Абеляру решение сразу двух проблем. Узнав, что Элоиза и ее монахини оказались рассеяны по разным обителям, он понял: «…что Господь предоставил мне благоприятный случай позаботиться о том, чтобы в моей молельне совершались службы. Я отправился туда, я пригласил туда прибыть Элоизу с монахинями из ее общины, когда же они туда прибыли, я подарил им эту молельню со всем принадлежащим ей имуществом; затем с согласия и по ходатайству местного епископа папа Иннокентий II подтвердил сам факт дарения и навечно закрепил за ними все привилегии — за ними и за их преемницами».

У Этьена Жильсона есть замечательные строки, посвященные этой истории дара Абеляра Элоизе. Вот что он пишет: «В его горестной, тяжелой, преисполненной всяческих бедствий жизни можно с легкостью найти десятка два моментов, гораздо более трагических, но я не уверен, что найдется момент, который был бы столь волнующий… Ведь Абеляр не владел ничем, кроме жалкого клочка земли, подаренного ему неким благодетелем; на нем и возвели его ученики эту убогую молельню и несколько хижин. Но как только Абеляр узнает, что Элоиза лишилась убежища и, по сути, превратилась в бродяжку, он устремляется к ней из бретонской глуши и отдает ей в собственность то немногое, чем он обладал, отдает безвозвратно, и мы можем только едва-едва догадываться, какие богатства, какие великие сокровища чувств таятся за этим великодушным и величественным жестом». Этот благородный жест свидетельствует «о любви священнослужителя к своей Церкви», о милосердии, проявленном аббатом-бенедиктинцем к своей сестре во Христе, о нежности, питаемой супругом к супруге.

Кстати, именно этот благородный, возвышенный жест открывает перед Абеляром весьма приятную, ведущую к счастью перспективу: быть может, он, несчастный, гонимый странник, найдет наконец «место отдохновения»? Почему бы ему не обосноваться в Параклете? Почему бы ему не стать аббатом в этом новом монастыре, где аббатисой будет его жена перед Богом? Дойдя до «поворота», то есть до пятого десятка лет жизни, Абеляр увидел, как впереди начали вырисовываться контуры печальной старости; он принес в жертву свои честолюбивые чаяния и стремления, он пожертвовал ими так же, как пожертвовал и телесными радостями. Повсюду он наталкивался на враждебность, на преследования и травлю: «Люди приписывают мудрецам наличие нечеловеческого разума, будучи неспособны понять, какую боль испытывают их сердца».

Хуже того: Абеляр осознавал, что вся его жизнь — это поражение, ибо она была «бесплодна, бесполезна» для него самого, как и для других, и доказательством тому для него служила хотя бы его полная неспособность оказать какое-либо влияние на монахов монастыря Святого Гильдазия Рюиского, аббатом которого он был избран. Но здесь, в Параклете, являющемся его собственным детищем, в этой молельне, возникшей среди тростниковых зарослей по его воле, почему бы ему не приступить к исполнению своих обязанностей священнослужителя, аббата, преподавателя? Почему бы ему не найти наконец здесь добрый прием и внимательных слушателей, в которых он так нуждается? Почему бы ему не забыть о прошлых невзгодах, став центром общины, которая обязана ему выживанием?

Явное удовольствие, с которым Абеляр «развивает» сей план в «Истории моих бедствий», свидетельствует о том, что речь идет о давно лелеемой им мечте. У него было много причин и оснований, в том числе и самого благородного свойства, для того чтобы действовать: прежде всего он осознавал свой долг, понуждавший его помогать материально общине, изо всех сил боровшейся за существование в этой бедной и безлюдной пустынной местности. «Соседи всячески осуждали меня за то, что я якобы не делал всего возможного, чтобы помочь пребывающим в нищете сестрам этого монастыря, тем более что мне не составило бы большого труда это сделать, например, произнося проповеди». Разве святой Иероним не поступал так же, когда в Вифлееме обосновались Паула и ее подруги? А разве апостолов и самого Иисуса Христа не сопровождали женщины, внимавшие их проповедям, разделявшие их апостольские труды? Слабый пол не может обходиться без сильного пола. К тому же разве он, Абеляр, не находился вне всяких подозрений? Будучи евнухом подобно Оригену, разве он не мог посвятить себя обучению женщин, нашедших убежище в Параклете благодаря ему? «Не имея сил и возможности творить добро среди монахов, я полагал, что, быть может, смогу сделать что-то доброе для монахинь».