Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...

Другой же оказался ни при чем.

Такие стишки не слышал, марксист?

ИВАНОВ. Не приходилось.

УРКА. Самодеятельность. Но — святая правда жизни. Это тебе, брат, не Кукольный театр. Знаешь, сколько я вашего брата в тридцать восьмом и в тридцать девятом похоронил? Ужас! Песенка даже у нас такая есть:

Товарищ Сталин, вы большой ученый,

Во всех науках вы постигли толк,

А я простой советский заключенный...

ИВАНОВ. Замолчи! Что паясничаешь?

УРКА. Обижен, оттого и паясничаю. Мне за последнее дело восемь лет полагается, а они десятку влупили. Я двух адвокатов нанял через папашу, — они теперь мою обиду снимут!

ИВАНОВ. Сразу двух?

УРКА. А я по конституции хоть взвод адвокатов найму: ни один следователь не пикнет! А если пикнет — к прокурору: «Так, мол, и так, нарушают основной закон! Требую отвода!» Назавтра — чик — и нет следователя. Это в вашем деле трудно, а у нас — что ты, демократия.

ИВАНОВ. В каком это «вашем»?

УРКА. В марксистском. Большевики большевиков сажают... ИВАНОВ. Большевиков сажают... Это ты прав. Только не большевики их сажают.

УРКА. А кто же? Фашисты, что ли? ИВАНОВ. Фашисты, говоришь? Да, пожалуй.

УРКА. Тише, ты! Сдурел?! Так мне с тобой за компанию вышку сунут! На кого голос поднимаешь: на госбезопасность! Я с милицией сражаюсь, это ничего, а госбезопасность — боюсь.

ИBAHOВ. Ты ее боишься, а я — уважаю и люблю.

УРКА. Так чего ж на нее шипишь?

ИВАНОВ. Не на нее, чудак. На фашистов, которые пролезли в госбезопасность, как это ты говоришь, — шиплю?

УРКА. Не я так говорю, так наш закон говорит.

ИВАНОВ. Законовед...

УРКА. Ты за меня не бойся. Ты за себя бойся.

Ведь вы из искры раздували пламя,

Так дайте ж нам погреться у костра,

Товарищи марксисты, рядом с вами...

Тоже песенка, между прочим. Я, в общем-то, миллион песен знаю: блатных и флотских.

ИВАНОВ. Блатных — понятно, ты жулик, а вот флотские откуда?

УРКА. Короче, марксист! Я войну прошел в штрафбате, прикомандированном к гвардейской дивизии морской пехоты Героя Советского Союза Иванова, ясно?

ИВАНОВ. Суиятов у вас был командиром?

УРКА. Точно! Слушай, а ты откуда знаешь?

ИВАНОВ. Слыхал.

УРКА. Я был любимец дивизии по песням. Бывало, вызовет гвардии полковник, капитан первого ранга Иванов, нальет стакан водки, американской тушенки даст банку и говорит: «Пой мне “Очи черные”, Бенкендорф!» Это у меня кличка такая была...

ИВАНОВ. Погоди, погоди... Во-первых, полковник Иванов был непьющим, а потом Бенкендорф... Погоди, тебе вроде дали орден? Простили. Так вроде?

УРКА. А ты откуда знаешь? Точно...

ИВАНОВ. Слыхал. Только у Иванова ты не пел.

УРКА. Пел, чтоб мне провалиться и сдохнуть, пусть на мне креста не будет, съешь мои глаза, закуси ушами...

ИВАНОВ. Умеешь божиться. А какой из себя был Иванов?

УРКА. Какой? Красивый был. Курчавый, волос каштановый, а лицо такое героическое, только с веснушками.

ИВАНОВ. Ха-ха-ха! Веснушки — это ты здорово придумал. Только не было у него веснушек, я сам и есть Иванов...

УРКА. За шутки у нас только Илья Набатов зарплату получает!

ИВАНОВ. Не веришь?

УРКА. Иванов — такой большевик, на которого ни у кого рука не поднимется. Он Севастополь держал, он Одессу освобождал, ему Сталин самолично Героя вручал...

ИВАНОВ. Калинин вручал.

УРКА. Не знаешь, не говори.

ИВАНОВ. Да я же Звезду получал. Ей-богу я, Иванов. УРКА. Я в таком случае певец Лемешев. Ну как у Иванова адъютанта звали?

ИВАНОВ. Сашка Доринюк...

УРКА. Точно... А что он больше всего любил?

ИВАНОВ. Картошку в мундирах, малосольные огурцы и горилку с перцем. И потом еще он авторучки трофейные собирал «Монблан» с перламутровыми крышками...

УРКА. Товарищ Иванов...

ИВАНОВ. То-то...

УРКА. Товарищ гвардии полковник! Да как же вы тут? Да я их всех костылями за вас поразгоняю! Да они ж вашей мочи не стоят! От суки! Они меня знают: я слов на ветер не бросаю!

Урка соскакивает с кровати и на одной ноге ковыляет к двери. Он размахивает костылем и воинственно кричит, он близок к истерике.

ИВАНОВ. Бенкендорф, черт, ляг! УРКА. Я им, гадам!

ИВАНОВ. Если ты хочешь помочь мне — замолчи!

Урка возвращается на свою койку и становится по стойко «смирно» возле Иванова.

Ложись.

УРКА. При вас мне и стоять нельзя, не то что лежать. Я таких большевиков, как вы, глубоко обожаю. Я ведь вор с голодухи, не с баловства.

ИВАНОВ. Оправдываешься?

УРКА. Пусть суд оправдает, а я-то себя — всегда пожалуйста...

ИВАНОВ. Ты ведь настоящий сукин сын!

УРКА. Другой бы спорил, товарищ Иванов.

ИВАНОВ. Мы еще к этому разговору вернемся. А вот теперь посоветуй мне: как отсюда переправить письмо на волю?

УРКА. Написать и переслать — чего ж проще, товарищ гвардии полковник.

ИВАНОВ. Для точности: перед арестом я контр-адмиралом был, только бога ради, ты меня сейчас не титулуй, смешно это очень и оскорбительно. УРКА. Для вас?

ИВАНОВ. Да нет, для армии... Понимаешь, нельзя мне писать, дорогой: я год в одиночке сижу, я под следствием, ты первый человек, кроме следователя, которого я вижу. Я и на операцию специально попросился, чтобы людей посмотреть, хоть в операционной. А мне обязательно надо переправить заявление.