Фатьянов

После ужина они, бывало, попадали на студенческие «пельмени». И самое главное там было, разумеется, не сами пельмени, которые лежали на широком блюде, а то, что творилось вокруг них…

2. Дружба со студентами

В антологии «Русская поэзия XX век» утверждается, что Алексей Иванович закончил Литинститут и ГИТИС. Это неверно. Поэт не учился ни в этих институтах, ни в какой-либо иной высшей школе. Ему очень хотелось бы поучиться в Литинституте, он общался со студентами, как бы догоняя свою юность… Он дружил с литинститутовцами настолько близко, что периодами бывал там ежедневно. Он любил студенческие «читки» по кругу, веселые молодые застолья, беззаботную обстановку общежитского бездомовья.

Училось тогда фронтовое поколение: Николай Старшинов, Константин Ваншенкин, Владимир Соколов, Юлия Друнина, Александр Меркулов, Александр Межиров, Михаил Луконин, Василий Ажаев, Семен Гудзенко. Все они еще в своих окопчиках и госпиталях знали песни Фатьянова, все они были ими одинаково связаны.

Они собирались в правом флигеле Литинститута, где и жили большей, почти воинской, частью. Там, где теперь библиотека и читальный зал, в сороковые размещалось общежитие. Вечерами постояльцы флигеля сиживали в свободных институтских аудиториях, запирались и писали. Иногда до самой первой пары лекций горели окна в таких «кабинетах». Но не каждый умел завладеть ключом. И неизвестно, кто был тогда счастливее: тот, кто уединенно засыпал за письменным столом, или тот, кто засиживался за «братским чаем» до петухов. Там заливалась с девичьим восторгом гармоника, там говорилось, читалось и пелось с неутолимой ненасытностью.

Заходили Фатьянов с женой и на институтские поэтические вечера, что проходили в маленьком актовом зале в первом этаже. Этот переход из уютного, почти домашнего зальчика в общежительный флигель был плавным и незаметным. Просто, как воздух, перемещался поэтический люд с крыльца на крыльцо, оставляя опустевший зал до новых встреч.

Бронзовые ныне корифеи были тогда молодыми. Именно в те дни они встречали свою любовь, ходили на свидания, смущались от непонимания собственных стихов, покорные юношеской неуверенности, граничащей с величием самопознания. Девятнадцатилетний студент, литинститутовец Владимир Соколов писал в те дни такие строчки:

3. Автор — народ?.

Отчего-то ясно представляется поздний вечер летом 1947 года, описанный Николаем Константиновичем Старшиновым. Загуляли они вдвоем после концерта, шли по темнеющей Москве, наслаждались ее вечерней праздничной жизнью. И вот свернули на Гороховскую улицу прихрамывающий солдат Старшинов и Фатьянов. Бредут, что-то знакомое будто слышат… Из окон полуподвала доносилось нестройное застольное пенье:

Вслушались… А Старшинов был еще и гармонистом. Мог сыграть на гармошке «Танец маленьких лебедей», а уж частушек знал столько, что и сам удивлялся.

— Меня поют! — Громко и весело сказал Алексей Иванович. — Знает народ Алешу-то Фатьянова! — И добавил — Пойдем к ним в гости, Коля!

— Да ты что — очнись-ка! Как это мы явимся в чужой дом!

— Пойдем, пойдем! Людям же интересно! Может, у них и гармошка есть, а? Мы им споем! Я спою — ты подыграешь! Пойдем, а?

— Нет! И не зови: что о нас люди подумают? Выпить пришли — вот что они подумают!

— Ты, Коля, почему так плохо о людях думаешь? А еще коммунист!

Неизвестно что подумали люди, но пока друзья рядились, собирались студенты из этого общежития. Смекнув, в чем дело, они без рассуждений взяли под белы руки двух поэтов и силой повели в поющую комнату. Там хозяева вручили гостям по столовому прибору, гармонь и потянулись уже вслед за запевалой, которого не надо было уговаривать исполнить свои песни.

Так и было — песни его звучали повсюду. Танцплощадки и кинотеатры, радио и концерты, смотры самодеятельности и застолья — все было насыщено фатьяновской лирикой. Иногда он простодушно говорил жене:

— Ты знаешь, Галя, я думаю вот как: наплевать нам на критиков! Меня все знают, все понимают, потому что все поют мои стихи…

— Все поют, а кто написал — мало кто знает… — Прямодушно отвечала Галина Николаевна.

И тогда он загорался:

— Ты — второй Колька Старшинов! Вот пойдем-ка, пойдем-ка на улицу! Я буду останавливать людей и спрашивать: знают они Фатьянова или не знают!

Бывало, они вдвоем выходили на улицу, преграждали кому-то путь:

— Скажите пожалуйста, вы знаете эту песню?

— Знаю.

— А кто написал стихи?

— Не знаю…

Так и было. Никто не вспоминал поэта. И все же!.. Какой художник не жаждет войти в каждое сердце? И пресловутые романы, вечные влюбленности и охота на особ женского пола — всего лишь эрзац этого желания, попытка утолить жажду любви сладкой фруктовой водицей… Фатьянов пил родниковую воду народной любви, оставаясь в безвестности…

Песни, песни…

1. Песня, которую ждали

Кто не помнит это? Черно-белый телевизор, на экране — худенькая пожилая певица облокотилась о рояль. Сценическая поза напоминает образ трагической птицы — острые лопатки, как сложенные крылья, огромные подведенные глаза. Жесты женственно плавны и мужски сдержанны. В руках — платочек, синий даже в черно-белом телевизоре. Она поет, протягивая согласные, отчего интонация кажется домашней, сама женщина — свойской. И если бы она была наряжена не в искристое длинное платье, а в партизанскую телогрейку, и в худых ее пальцах вместо платочка тлела бы самокрутка, она выглядела бы также изящно, ей этот будничный наряд был бы к лицу. Потому что это — «однополчанка» многочисленных советских фронтовиков и фронтовичек. Клавдия Шульженко.

Ни с кем не спутать ее низкий голос, как будто подстуженный на полевом ветру, голос сестры милосердия и просто сестры, воздыхающей о судьбах своих братьев:

Так же, как и «Соловьи», песня, прозвучавшая впервые осенью 1946 года, произвела шок. Впервые внятно прозвучало то чувство, которое мучило вчерашних фронтовиков, многие десятки тысячи из которых вернулись с передовой инвалидами. В мирной непонятной жизни они скучали по тем, с кем рядом шли на смерть. Не все еще были демобилизованы, а вернувшийся с войны солдат был молод, неженат и неустроен. Еще вчера — герой, сегодня он жил, как пораженный в правах. Терялся высокий смысл жизни…

Новая песня Алексея Фатьянова говорила о невысказанном и сразу вошла в народную жизнь страны.

Одним из первых с нею был случайно ознакомлен Михаил Матусовский. Однажды изловив его в коридоре гостиницы, счастливый от удачи, Алексей Иванович ему прочел:

Матусовского забил озноб творческой радости. Стало быть, судьба этих строк обещала быть славной и долгой.