Записки советской переводчицы

Французская делегация

В числе прочих делегаций, в Большой Московской гостинице помещалась и французская делегация, с которой я мало имела дела, так как обычно все французские делегаты монополизировались Лидией Максимовной Израилевич. Она безукоризненно владела французским языком и поэтому всегда отказывалась от работы со всякими другими делегациями. Делалось только одно исключение: для Инкпина. С ним она ездила в Коминтерн и тогда пускала в ход свое знание английского языка.

Но с отдельными делегатами-французами мне все же приходилось сталкиваться. Так, весной 1932 года мне поручили проехать с двумя французскими делегатками парфюмерной и жировой промышленности, на фабрику «Красная Роза». Фабрика эта производит мыла, зубную пасту, кремы и пудру и считается одной из образцовых. В качестве наблюдающего с нами послали одного коммуниста, владеющего кое-как французским языком.

О нашем посещении дирекция фабрики была, разумеется, заранее извещена, так что, когда наш автомобиль подъехал к воротам, нас встретили помощник директора и председательница фабкома и провели прямо к директору. Директор, плотный и самодовольный рабочий, по-видимому, из «старых большевиков», либо из более или менее способных выдвиженцев, любезно принял нас в своем кабинете, тесной комнатке на третьем этаже большого, безобразного по своей архитектуре здания фабрики. Не зная ни слова по-французски, он предложил через меня делегаткам осмотреть все, что их интересует, и дал своего помощника в проводники. Просил также по окончании осмотра снова зайти к нему поделиться впечатлениями.

— Наша фабрика новая, — гордо заключил он, — много нововведений, конвейер наш посмотрите.

Мы начали осмотр фабрики. Обе француженки (одна из них была от фирмы Коти), изящные хорошенькие парижанки, в светлых драповых пальто, в легких весенних шляпках, произвели своим появлением в фабричных залах сенсацию. Мне было больно смотреть на наших русских работниц, таких измученных, голодных и бедно, почти нищенски одетых, рядом с этими элегантными представительницами западного пролетариата.

Первым делом мы попали в штамповальный цех, где каждая работница обслуживает тяжелую машину-пресс, выкраивающую и закрепляющую картонные коробки для пудры. Машина громоздкая, управляется одновременно руками и ногами, причем, от работницы все время требуется сильное нервное напряжение. Работа идет в три смены круглые сутки. Вообще в Москве с тех пор, как начались пятилетки, почти все заводы и фабрики работают все 24 часа. Фабричные здания, вследствие этого, скверно проветриваются машины быстро изнашиваются, а рабочие буквально не знают ни отдыха, ни срока.

К нашей группе сзади незаметно присоединилась еще пожилая востроносая работница в красной косынке. Я безошибочно угадала в ней коммунистку. И не потому, чтобы я обладала какой-нибудь особенной зоркостью или наблюдательностью — вовсе нет. Любой советский гражданин, по каким то неуловимым, казалось бы, признакам всегда без промаха узнает коммуниста. Очевидно, путем долголетнего опыта выработался какой то нюх или инстинкт.

Мы подошли к одной из машин, за которой сидела молодая работница. Машина безостановочно грохотала, движимая, как и все другие машины, большим приводным ремнем. Электрический двигатель не давал ни минуты покоя. В процессе работы у моих делегаток произошел с девушкой следующий разговор.

— Сколько вы зарабатываете в неделю?

— Тридцать два рубля, без вычетов.

— Вы учитесь где-нибудь?

— Какое там, хотела бы учиться, да ведь работа в три смены — не шутка; эту неделю, скажем, утром работаю, следующую — после обеда, а еще следующую — ночью. Вы бы попробовали ночью поработать, так узнали бы — как можно при ночной смене учиться. Да и зарплата малая, вычеты большие.

Я перевела эту тираду француженкам. Вмешалась старая работница-партийка.

— Ты что же, Мотя, такое рассказываешь, ведь в кружки-то небось записана? Политграмоту изучаешь? А что до зарплаты, так ведь от тебя зависит. Перегонишь норму, вот и заработаешь больше.

Француженки удивились.

— Я мы слышали, что в Советской России все молодые работницы учатся, в университеты на вечерние курсы записаны. А потом, что это с нормой? Разве у вас сдельная работа? У нас, у Коти, мы работаем по часам, но нас не проверяют, сколько мы выработали за час.

Коммунист за моим плечом глухо сказал:

— Товарищ переводчица, вы этого не переводите, зачем зря девушку смущать.

В это время нас окружили работницы следующей смены. Они завистливо смотрели на пальто делегаток, щупали его исподтишка руками и спрашивали:

— Разве это простые работницы? Сомнительно чтой-то, смотри — какие расфуфыренные.

Коммунист сказал:

— В Европе все так ходят, там платков не носят.

— Ишь ты, не носят. Мы бы тоже, может быть, не носили бы, кабы денег побольше было. А почем у них такое пальто?

— Что они спрашивают? — заинтересовалась работница Коти.

Я перевела.

— Сто франков.

— А сколько это на советские деньги?

— Около десяти рублей.

— Вот видишь, а у нас такое и за три сотни не купишь.

Но старая коммунистка поспешила повести нас дальше.

В самом большом зале внизу, где наполняются баночки кремом, а тубочки пастой, все окна были не только закрыты, но вообще устроены так, что их нельзя открыть, сплошные рамы, наглухо замурованные в стены. Жара и духота там стояли ужасные. Я заметила, что у всех от недостатка кислорода утомленные, красные и потные лица. Оказалось, что есть два вентилятора, но один из них сломан и не работает, а другого для такого большого помещения мало.

Француженки тотчас же обратили внимание на плохую вентиляцию, более того, они даже пришли от этого в негодование.

— Как же можно работать в такой атмосфере?

В это время внимание их привлекла старуха, с трудом несшая два ведра с кипятком.

— Мы слышали, что в СССР рабочие после пятидесяти лет получают пенсию. Однако, здесь мы видим старуху, ей уже, вероятно, под семьдесят, а она все еще работает. Что же она, разве не получает ни пенсии, ни пособия по старости?

Я посмотрела на коммуниста, который нас сопровождал по желанию директора, и перевела ему вопрос.

Он на секунду смутился, но быстро оправился;

— Это, видите ли, старая работница, она уже получает, конечно, пенсию, но она хочет еще подработать и вот носит рабочим кипяток для чая.

— Но позвольте, значит, ее пенсия так мала, что ей нужно подрабатывать, иначе она не стала бы работать. Я сама не хотела бы ни за что работать, когда мне будет столько лет, сколько ей.

Это возражение осталось без ответа. Да и что мог коммунист на него ответить?

Дальше стоял большой длинный стол с конвейером посредине. Коммунист был особенно горд этим конвейером и просил меня обратить внимание француженок на это достижение. Собственно говоря, конвейер только двигал баночки для крема, которые надо было вымыть, наклеить этикетку, наполнить кремом, закрыть крышечкой и запечатать еще одной этикеткой. Вдоль стола сидели в два ряда работницы в самых разнообразных и фантастичных одеяниях, от полушубков до спортивных маек включительно. Работали они медленно и за конвейером не поспевали, поэтому его приходилось останавливать. Француженка от Коти смотрела на то, как одна из работниц наполняла баночки, а потом не вытерпела и попросила разрешения сесть на минутку на ее место. Села и надо было видеть, как ловко и быстро она наполняла и закрывала баночку за баночкой. Наши работницы смотрели на нее с недоумением. Я чувствовала, что в их глазах она была барыней, неизвестно откуда свалившейся на их голову.

Наш коммунист куда то вдруг исчез, а мы остановились возле самой неквалифицированной из работниц, той, которая мыла баночки.

Весь облик ее говорил за то, что она недавно из деревни.

Я наклонилась к ней сказала возможно более отчетливо:

— Вот тут приехали из Франции, знаешь — это дальняя страна, две работницы, они так же, как и ты, работают на фабрике. Они хотят знать, сколько ты зарабатываешь.