Пляска смерти.

Отход наших войск на линию Днепра прошел в общем успешно-(если не считать поражений в Донбассе, где было разгромлено 13 германских дивизий, в том числе 2 танковые. — Ред.), лишь незначительное число солдат попало в плен. По-настоящему большие потери нам еще предстояли. Но на западном берегу Днепра нас ожидал чрезвычайно неприятный сюрприз: оборонительного рубежа не было и в помине. Многократно хваленой Днепровской линии вообще не существовало. Обозленные и разочарованные, мы зарывались в землю, как могли, под непрерывным огнем вражеской артиллерии. Только железная дисциплина удерживала солдат от бунта против ответственных чинов.

На некоторых участках русские переправились через реку почти одновременно с нами. Таким образом, Днепр действительно стал для нас предзнаменованием, но не того, о чем мы мечтали.

Итак, никакого Восточного вала не было, Днепровская оборонительная линия не существовала. (Так сказать нельзя. Другое дело, что стремительное наступление советских войск не дало немцам времени на передышку и дооборудование оборонительных позиций. — Ред.) Но реки, сами по себе, никогда за всю историю войн не являлись непреодолимой преградой. Наши государственные мужи строили свои надежды, в буквальном смысле этого слова, на песке. И только теперь своими бренными телами мы должны были преградить путь врагу. Но именно в эти дни вынужденного отступления сильнее, чем во времена победоносного марша вперед, проявились подлинные качества немецкого солдата, воевавшего на Восточном фронте.

Отступление! Как часто мы прежде явственно ощущали горячее дыхание паники, охватывавшей противника и предшествовавшей повальному бегству. Прежде мы всегда шли только вперед, на всех фронтах — на севере и западе, на юго-востоке и юге и особенно на востоке (как раз на востоке немцы уже с первых дней ощутили, что здесь «не запад», — с первых дней — под Перемышлем, Бродами и Дубно, Рославлем, Старой Руссой, Смоленском и др. — Редгоня перед собой толпы деморализованных врагов и одерживая победу за победой. Затем, когда нам зимой 1941/42 г. впервые пришлось отходить назад, мы тоже ощутили на себе весь ужас отступления. Даже наши последующие победы, позволившие нам продвинуться далеко на восток по бескрайним просторам России, не могли вытравить из памяти когда-то пережитый страх, который испытывает всякий — будь то генерал или простой солдат — при отступлении.

Позднее мы поняли, что именно в те дни тяжелых испытаний мы стали настоящими солдатами, способными, преодолевая страх, выдержать ужасы войны. И мы также осознали, что завоевание нескольких сотен километров вражеской территории, принимавшееся нами до тех пор верным предвестником окончательной победы, в действительности еще ничего не значит. Как мы убедились, эта война, давно вышедшая за рамки разумного, содержала в себе любые мыслимые возможности — как

благоприятные, так и неблагоприятные для нас — возможности, которые мы и предоставить себе не могли в долгий период непрерывных громких триумфов. Мы отрешились от иллюзии, что война — это легкая прогулка для нас и что она уже выиграна. Мы уже не перебирали факторы, якобы сулившие нам общую победу, но начали, спокойно и тихо, изучать правила, по которым велась смертельная игра между нами и противником, научились обращать внимание на главных игроков, державших в руках козырные карты, и реагировать соответственно. И эти новые знания крепко засели в солдатских мозгах. Они были предпосылками наших будущих действий как нации, и приобрели мы их как раз вовремя. Постигшее нас политическое фиаско на юге, последовавшее за военным поражением, потребовало от нас не отворачиваться от правды, какой бы горькой она ни была, а смотреть ей в глаза. Абсолютная готовность в любых условиях выполнить свой солдатский долг помогала преодолевать невзгоды и в сражениях на фронте, и в боях с партизанами, и в войне на истощение. Какое-нибудь неординарное событие, которое еще год назад привело бы победоносный вермахт в крайнее возбуждение, теперь воспринималось без всякого удивления, почти безучастно. Сообщение о удачном контрударе уже не вызывало прежнего взрыва энтузиазма, а рассматривалось как дело само собой разумеющееся.

В тот период на нашу долю выпало еще одно тяжелое испытание, одно из самых суровых для всякого настоящего солдата: мы должны были отступать не будучи побежденными. (Непонятно, где и как отступал автор, а германские войска откатывались под ударами советских войск, не дававших возможности немцам зацепиться на промежуточных рубежах. — Ред.) Тысячи раз поднимался вопрос: «Почему мы отходим?» — но вразумительный ответ так и не прозвучал. Солдаты, недоумевая, постоянно просили своих командиров доходчиво объяснить им смысл данного маневра, существенно подрывавший главный источник жизненной энергии всякого солдата — веру в превосходство нашего оружия и в окончательную победу. И еще. Гигантское по своим масштабам отступление с применением тактики выжженной земли, когда позади оставалось обширное мертвое и пустое пространство, уход с территории без соприкосновения с врагом (наши части, вцепившись в отступающих немцев мертвой хваткой, переправлялись через Днепр, не давая врагу закрепиться. — Ред.) — все это таило в себе серьезную угрозу дисциплине и морали воинских частей. Мимо солдат тянулись стада коров, везли кур, гусей, уток и другую домашнюю живность; вдоль дорог громоздились горы всякого неохраняемого полезного и ценного добра, ожидавшего транспорта; рядом с железнодорожным полотном, по которому проносились бесчисленные составы с зерном, медленно брели нескончаемые толпы простых граждан (опрометчиво связавших свою судьбу с оккупантами. — Ред.) — мужчин, женщин с младенцами на руках, совсем юных девушек. Всех их подгоняло стремление спастись от надвигавшейся с востока смерти.

Какая другая армия мира выдержала бы отступление подобного масштаба на пятом году войны (если считать с начала Второй мировой войны), без серьезного ущерба или полной утраты боевого духа и организационной структуры? Несмотря на трудности, какие создало это отступление для тыловых служб, оно явилось великолепной проверкой истинных качеств передовых частей. Разумеется, Сталин постарался сосредоточить для преследования все наличные войска, оставшиеся после тяжелых боев на левобережной Украине, пытался любой ценой использовать эту беспрецедентную миграцию миллионов людей на сотни километров с выгодой для себя. Противник то отставал, позволяя нам передвигаться без помех, то, бросая против нас все силы, прорывался сквозь наши оборонительные заслоны и уходил, как правило, с мизерной добычей. Но добиться решающего успеха врагу ни разу не удалось. Невзирая на тяжелую стратегическую и тактическую обстановку, возникшую для нас в связи с осуществлением плана передислокации на новые позиции, враг так и не смог ни в каком месте и ни в какое время помешать реализации первоначального замысла.

Планомерный (под непрерывными ударами советских войск. — Ред.) отвод войск с Донца за Днепр явился одной из крупнейших военных операций, когда-либо проведенных за всю историю войн. Никогда прежде военное командование не зависело до такой степени от поведения своих воинских частей, действовавших на передовых позициях и участвовавших в столкновениях с противником. Оно было не в состоянии как-то уменьшить тяжесть физических и психических нагрузок, давивших на солдат и офицеров. По тактическим соображениям командование не могло посвятить солдат в общий стратегический замысел или раскрыть им конечный пункт марша. Оставалось лишь в полной мере верить в безграничные способности солдата Германии. И он оправдывал доверие даже тогда, когда не понимал ни сути приказов, ни командиров, которые эти приказы отдавали. В ходе отступления стало ясно, что немецкий солдат уже вышел за рамки обыденного казарменного повиновения и вполне готов сознательно выполнять свой воинский долг.

Довольно скоро мы имели возможность наблюдать, какое влияние имело наше отступление на жизнь каждого отдельного жителя несчастного края.