Пласидо Доминго. Мои первые сорок лет

Я, певец, спел свою партию — и с удовольствием слышу аплодисменты: они рассказывают, насколько понравился я слушателям. Но как дирижер я совершенно иначе отношусь к аплодисментам: мне не нужны овации после спектакля — я это говорю абсолютно искренне. Вероятно, дело тут в том, что дирижер не «звучит» непосредственно и поэтому не находится на переднем плане в отличие от певца и инструменталиста. Хотя не стану отрицать, что продирижировать целым, законченным произведением гораздо соблазнительнее, чем спеть или сыграть отдельную партию.

Дирижировать симфонической музыкой, что является целью большинства дирижеров, по-моему, технически легче, чем оперной. Как бы я ни любил симфоническую музыку, а я ее очень люблю, мне, думаю, больше подходит роль оперного дирижера. Я себя чувствую органично, управляя полувзбесившимися лошадьми — сценой и оркестровой ямой, каждая из которых так и норовит увести спектакль в свою сторону. Как дирижер я, конечно, буду концентрироваться на репертуаре, который ближе До-минго-певцу: Верди, Пуччини и некоторые другие композиторы. Но мечтаю также и о Вагнере, Россини, Моцарте. Конечно, мне бы очень хотелось поставить «Дон Жуана», но тут я не оригинален — кто из дирижеров не мечтает об этом?!

Однажды агент по рекламе сказал мне: «Вы достаточно редкая птица — певец, который умеет дирижировать. Почему бы не снять вас на пленку, когда вы дирижируете оркестром в оперных ариях, а затем прокрутить эту пленку в «Карнеги-Холл», где вы будете петь под собственный же аккомпанемент?» «В принципе это неплохая мысль,— ответил я,— но, если я провалю концерт, мне бы не хотелось винить в этом дирижера».

У меня был еще один ангажемент на дирижирование: во время рождественских каникул 1973 года мне предстояло дирижировать «Аттилой» Верди в театре «Лисео» в Барселоне. Как раз ко времени моего возвращения из Нью-Йорка в Испании убили премьер-министра Карреро Бланке В стране начались волнения, однако мы провели все репетиции и выпустили спектакль вовремя. С 26

декабря 1973 года по 5 января 1974 года я три раза дирижировал «Аттилой» и четыре раза спел в «Аиде». Партию Аиды исполняла Кабалье. Ее пение так потрясло меня, что я решил во что бы то ни стало записать вместе с ней «Аиду» на пластинку. Фирма «Дойче граммофон» пригласила меня принять участие в записи будущим летом; я хотел работать только с Риккардо Мути, а он был связан контрактом с фирмой «И-Эм-Ай/Энджел». Тогда я сказал представителям фирмы «И-Эм-Ай», что мы должны записать «Аиду» с Монсеррат и Риккардо. В конце концов все образовалось, и результаты оправдали мою настойчивость. Между прочим, для Риккардо Мути это была первая запись оперы.

В начале 1974 года в Гамбурге я так сильно простудился, что вынужден был прервать спектакль «Сила судьбы» после первого акта. Первый раз в жизни (а таких случаев было всего два) я не смог допеть спектакль. В тот момент мне казалось, что пришел конец света. Как большинство практически здоровых людей, я испытываю настоящую ярость (и одновременно вину) в тех редких случаях, когда мой организм выкидывает какие-нибудь фокусы. Со временем, естественно, я стал спокойнее относиться к подобным неприятностям. Когда я действительно не в состоянии выйти на сцену, то просто объявляю: «Сегодня я не могу петь». А тогда, в Гамбурге, я допустил ошибку: мне вообще не следовало в тот вечер выходить на сцену. До сих пор меня удивляет реакция журналистов и других людей, вообще-то вполне обладающих здравым смыслом: если певец заболел и не может петь, они решают, что у этого артиста навеки пропал голос, о чем и оповещают весь мир. Боюсь признаться, но, мне кажется, здесь сказывается определенная доля того, что немцы называют Schadenfreude* — люди получают удовольствие, видя чужое горе. Когда я пел в «Бале-маскараде» через три дня после злополучной «Силы судьбы», многие искренне удивлялись, что спектакль прошел благополучно.

В апреле в Париже я участвовал в «Сицилийской вечерне» Верди. Партия Appuro, вероятно, самая трудная во всем вердиевском теноровом репертуаре. Она, правда, не так изматывает певца, как партия Отелло, но происходит это по той простой причине, что любой слушатель знает «Отелло» и лишь немногие знакомы с «Сицилийской вечерней».

* Злорадство (нем,).

До этого я записывал «Сицилийскую вечерню» на пластинку, но на сцене пел ее впервые. Дирижировал оперой Санти, среди исполнителей были Арройо, Глоссоп, Роже Суайе. Из всех постановок Джона Декстера, в которых я принимал участие, эта была лучшей. Мы довольно много и интенсивно репетировали, и самыми яркими моментами репетиций (не по воле Декстера) оказались «воззвания» режиссера к хору. Иногда хористы отвлекались, громко болтали. Декстер страшно волновался и выговаривал им отнюдь не в вежливой форме, однако всегда по-английски. После этого он набрасывался на несчастную молодую женщину-переводчицу и кричал: «Переведите! Переведите им точно те слова, что я сейчас сказал!» Она, смущаясь, в вежливой форме передавала смысл речей Декстера: «Мистер Декстер говорит, что вы сделали бы ему одолжение, если были бы чуть спокойнее и внимательнее». Ее слова еще больше выводили Джона из равновесия. «Я же ничего подобного не произнес,— кричал он.— Скажите им точно то, что я говорил на самом деле!» В конце концов его усилия не пропали даром, и хор, в котором оказалось много молодых певцов, звучал великолепно. Сценография в основном была выдержана в черных и белых тонах. Все участники спектакля несказанно радовались огромному его успеху у публики и у критики.

Немногие из ведущих теноров XX века исполнили партию Арриго. Карузо, Пертиле, Флета, Ди Стефано, Дель Монако, Бьёрлинг — ни один из них, насколько мне известно, не пел эту партию. Не знаю, то ли эти певцы не пели Арриго из-за того, что «Сицилийская вечерня» исполнялась очень редко, то ли, наоборот, опера редко появлялась на афише из-за того, что певцы не решались браться за партию. «Сицилийская вечерня» и до сих пор нечастая гостья в репертуарах. Партию Арриго спел Николай Гедда, в конце жизни выучил ее и Ричард Таккер. Я виделся с ним в Барселоне, где он выступал в конце 1974 года, и Таккер рассказывал, что собирается спеть Арриго в будущем году. Это было удивительно для шестидесятилетнего певца. Мы много говорили о партии, но, к сожалению, я видел певца в последний раз. Он умер через несколько месяцев, и оперный мир потерял великого тенора, который был еще в полном расцвете творческих сил.

В том же году, но чуть раньше, у меня состоялись интересные беседы об оперных работах с одним из лучших теноров предшествовавшего Таккеру поколения. Джакомо Лаури-Вольпи жил тогда в Валенсии, куда я приехал, чтобы спеть «Силу судьбы». Мне очень хотелось встретиться с Джакомо, и я пригласил его на спектакль. В конце одного из действий я объявил слушателям, что в зале находится Лаури-Вольпи. Все встали и устроили певцу настоящую овацию. Он был глубоко растроган. Два или три раза я ходил к Джакомо в гости, мы беседовали, и однажды он продемонстрировал мне свои знаменитые высокие ноты. Должен признать, это было совсем неплохо для восьмидесятидвухлетнего человека! В то время он записывал пластинку, которая называлась «Чудесный голос», на фирме «Эр-Си-Эй» в Риме. Если я правильно помню, за два или три дня он записал одиннадцать арий.

Это путешествие в Испанию оказалось особенно приятным: я впервые пел в Сарагосе, родном городе отца. Родители, я, Марта, наши мальчики приехали все вместе. Мы зашли в ресторан, принадлежавший когда-то бабушке. Пласи и Альваро, которым было тогда соответственно восемь и пять лет, помогали обслуживать посетителей. Не думаю, что их помощь кому-нибудь была нужна, но зато мальчики получили большое удовольствие, приобщившись к профессии своего дедушки.

Из Сарагосы я должен был лететь прямо в Москву, чтобы присоединиться к труппе «Ла Скала». По контракту я выступал в Большом театре в «Тоске» и принимал участие в концерте в Кремлевском Дворце съездов. Однако принцесса София, ныне королева Испании, попросила меня выступить 5 июня в Мадриде в благотворительном концерте. Мне не хотелось отказывать ей, и администрация «Ла Скала» любезно разрешила мне не петь в первом представлении «Тоски». На концерте в Мадриде я дирижировал увертюрой к «Сицилийской вечерне» и пел арии из семи различных опер. Репетировали мы утром в день концерта, а день был очень жаркий, и я просто сглупил, согласившись дирижировать,— ведь мне предстояло довольно много петь. Вечером я понес достойное наказание за собственное неразумие: в арии из «Паяцев», на фразе «Меня ты недостойна», я потерял контроль над дыханием и не смог допеть ее до конца. Остальные арии я спел хорошо и в конце, когда публика вновь и вновь вызывала меня, решил испытать судьбу и повторить арию из «Паяцев». Психологически это было довольно трудно. Когда я дошел до злополучной фразы, то снова «сорвался». Виноват во всем был только я: не следовало петь снова арию, которая мне не удалась, тем более что я уже порядком устал, а концерт в общем прошел очень хорошо. Но я был так благодарен слушателям за сердечный прием, мне так хотелось доставить им удовольствие! В результате я получил довольно жестокий урок.