Жизни для книги

— Ты едешь, Сытин? Давай скорей мне свой чемодан и ступай садись б багажный вагон. Дай кондуктору, что возьмет, но только поспеши!

Оказалось, что когда Соедов со мной раскланялся, то сидевший с ним за столиком семеновский офицер спросил:

— Кто это?

— Это Сытин.

Одной фамилии этой оказалось довольно, чтоб офицер вскочил и побежал за солдатами.

— Беги же скорей, — настаивал Соедов. — Тебе грозит арест или пуля. Скорее в багажный вагон, а я скажу, что ты едешь в имение.

Я побежал к багажному вагону, и за пять целковых меня взялись довезти до станции Клин. В Клину, думая, что опасность миновала, я пересел на свое место в вагоне второго класса. Моим соседом по купе оказался давнишний знакомый, сын нижегородского губернатора генерал П. М. Баранов.

— Здравствуйте, Иван Дмитриевич. Вы откуда?

— Сидел у соседей, а теперь на свое место перешел. В Петербург еду.

— И я в Петербург. С докладом еду о наших вопиющих безобразиях.

— А вы где же служите?

— Я чиновник особых поручений при адмирале Ф. В. Дубасове…

Вот тебе, думаю, так напоролся. Из огня да в полымя! Но вида, конечно, не подаю.

— А вы надолго едете в Петербург? — спрашивает Баранов.

— Думаю завтра же и возвратиться.

— А знаете, вашими рабочими очень недоволен мой патрон. Это передовая шайка во всей московской массе.

— Все рабочие одинаковы.

— Ну нет… У вас особенные бунтари: на похоронах этого Баумана шли впереди всех.

— Да? Впрочем, я далек от политической жизни…

— Но кипите в самой середине.

— Куда же деваться-то, когда жизнь — кипучий котел. Вот бегу в сторонку, в тихий Петербург еду…

— Где остановитесь?

— Думаю, нигде: вечером назад в Москву.

Так в мирной беседе с чиновником Дубасова доехали мы до Любани. А в Любани на станционной платформе мне опять попался Соедов.

— Ну как, благополучно? А ведь офицер-то с солдатами тебя по всему поезду искали.

Соедов сообщил мне, что в Москве предстоит много арестов, что будут, вероятно, и расстрелы, и посоветовал пересесть в его вагон и в Петербурге остановиться у него же.

Приехавши в Петербург, я прежде всего поехал на телефонную станцию, чтобы поговорить с Москвой и узнать, что у меня делается. На станции я встретил нескольких журналистов, наших сотрудников, которые, как мне показалось, были очень грустны и смотрели на меня сочувствующими глазами. Потом оказалось, что все они уже знали о пожаре и не знал только я один. Без малейшей задержки меня соединили с моей московской квартирой, и к аппарату подошла моя жена.

— Что у нас делается?

— Да ничего… Ты не волнуйся, пожалуйста, но вышла неприятность: в эту ночь пожар был на фабрике.

— Что сгорело? Отчего?

— Сгорел весь большой новый корпус.

— Совсем?

— Дотла. Но ты не падай духом. Не волнуйся.

— Я спокоен… Будь и ты спокойна…

Я вышел из будки, ошеломленный известием, но наружно спокойный. Все пять человек моих журналистов ждали меня и наперебой стали утешать и выражать сочувствие. Они знали о событии из «Нового времени» [73], которое напечатало известие о пожаре за день до пожара, но не хотели меня расстраивать…

— Ну что же, друзья!.. Не надо печалиться, а вы лучше поздравьте меня… Серьезно, я не шучу. Я выиграл 200 тысяч… Пойдемте-ка к Палкину [74], я хочу хорошенько вас угостить и даже кутнуть с вами по случаю этого барыша.

Журналисты, вероятно, думали, что я с ума сошел, и все выражали мне свое сочувствие.

— Мы вам глубоко сочувствуем, Иван Дмитриевич, в постигшем вас испытании.

— Да полно вам, милые друзья мои! Я ведь совсем не шучу. Я и на самом деле рад. Этот пожар будет способствовать нам к украшению, как говорил Грибоедов.

За отличной закуской у Палкина я объяснил журналистам мою мысль.

— Видите ли, мой лихой недруг думает, что, сжигая мои фабричные корпуса и мои машины, он губит то дело, которое эти машины делают, а выйдет-то как раз наоборот. Он ошибку в расчете сделал. Я бы дал еще 500 тысяч, чтобы меня сожгли. Не верите, думаете, шучу? Да, ей-богу же, не шучу. Ведь сообразите, какой шум пойдет теперь по Москве, да и по всей России. Злая рука мне добрую рекламу сделает. Публика разберет, в чем дело.

Если я — ядовитое семя в этой жизни, туда мне и дорога! А если я делал доброе дело, то Россия воздаст мне десятерицею за все, что они спалили. Верьте мне: на погорелом месте мы выстроим не один, а пять корпусов. Будем же благодарны за всякое испытание, которое посылает нам жизнь.

Через три дня я возвратился в Москву. Город еще не утих после революционной бури. На улицах еще не были убраны остатки баррикад, еще лежали спиленные телеграфные столбы и зияли дыры в витринах магазинов. Лавки еще не торговали, на перекрестках улиц стояли патрули с винтовками, и в стенах домов еще виднелись свежие раны от пуль. Вечером я направился к себе на Пятницкую и по дороге заехал к моему другу Васильеву, жившему недалеко от моей фабрики. Вместе мы пошли взглянуть на пожарище. От пятиэтажного громадного корпуса остались только обгорелые стены. Все потолки провалились и рухнули, погребая под обломками дорогие машины, мою гордость. Груда кирпичей, запах гари, железные балки и черные, безобразные стены — вот все, что осталось… Всего несколько дней назад здесь ключом кипела жизнь. Гудели машины, работали станки, и, как муравьи, копошились рабочие. А теперь… За чайком на квартире у Васильева мы оба всплакнули. Не о себе, а о том ненужном, слепом зле, которое ходит по людям.

Русскими руками здесь делалось большое русское дело, и русские же руки не оставили здесь камня на камне…

Керосин, пожарные, поджигающие факелами книги, и солдаты, не позволяющие тушить огонь.

Но правда ли все это? Можно ли утверждать, не боясь греха, что фабрика погибла от административного поджога? Но на суде, когда я искал премию со страхового общества, поджог был установлен с несомненностью. Свидетели подтвердили и керосин, и факелы, и запрещение тушить. Представитель страхового общества так и говорил перед судьями:

— На каком же основании общество должно платить страховую премию, если правительство по тем или другим основаниям решило истребить данное имущество огнем?

Суд был только справедлив, когда отказал в иске. Да и самый процесс мы подняли не ради премии, а единственно из желания осветить дело. Тем не менее я был прав, когда говорил журналистам, что пожар пойдет нам на пользу. Через неделю после пожарища я созвал поставщиков фирмы, которым мы были должны около 3 миллионов рублей, и предложил им уплатить проценты за 3 месяца.

— А через 3 месяца я все заплачу вам полным рублем.

— Я готов вам, Иван Дмитриевич, уступить полмиллиона с вашего долга мне, — любезно предложил наш поставщик бумаги Марк.

— Я от души благодарен вам, но мне это не нужно. Я заплачу все мои долги полностью.

Марк был искренне удивлен. Он не ожидал, что человек так легко может отказаться от 500 тысяч рублей.

— Знаете, вы удивительный человек.

Об этом случае Марк раззвонил по всей Москве и даже повез меня к директору государственного банка, чтобы показать «чудо природы».

Директор, однако, не увидел здесь «чуда природы», но и он наговорил мне целую кучу любезностей.

— Поверьте, Иван Дмитриевич, нам чрезвычайно приятно иметь такого клиента. Отныне все, что вы пожелаете, мы исполним с особенным удовольствием.

— Вот видите, — говорил я, — это дороже всякой скидки.

На тех же основаниях я произвел расчеты со всеми нашими кредиторами, и ближайшим результатом этого было то, что во всех банках и у всех поставщиков кредит нашей фирмы укрепился и расширился почти до неограниченности. А через 6 месяцев сгоревшая фабрика была восстановлена в лучшем, еще более усовершенствованном виде и работа закипела. Дела наши пошли и шире, и лучше, так что, по словам Грибоедова, пожар действительно способствовал нам к украшению [75].