Анна Леопольдовна

После исследований искусствоведов авторство и примерная дата создания картины были подтверждены — Вишняков действительно писал Анну Леопольдовну в 1740–1741 годах. Но лабораторный анализ с помощью рентгена, инфракрасных и ультрафиолетовых лучей, позволяющих «увидеть» все слои живописи, показал, что сперва было написано другое, парадное платье с украшением на груди. А самое главное — в нижнем углу полотна проступило лицо ребенка, можно рассмотреть и фигурку в камзольчике. Получается, художник писал вполне обычный парадный портрет правительницы с сыном — императором Иоанном III Антоновичем, но так его и не закончил, а потом, по неизвестной нам причине, изображение было не уничтожено, а переписано: мальчик исчез с холста, парадное платье опальной Анны Леопольдовны обернулось домашним халатом, а она сама из правительницы Российской империи превратилась в частное лицо в домашнем интерьере²⁰¹.

На полотне опытного придворного живописца Луи Каравака Анна изображена уже как положено — гордо и чуть-чуть брезгливо с полотна смотрела холодная красавица в роскошном серо-голубом платье с андреевской звездой. «Первый придворный моляр» свое дело знал — не случайно караваковские портреты продолжали ценить императрицы Елизавета Петровна и Екатерина II, хотя при их дворах работали и другие достаточно крупные художники. Но нам всё же думается, что переписанный портрет Вишнякова точнее отразил характер модели — на нем Анна выглядит старше своих двадцати двух лет. В ее взгляде и позе ощущаются усталость, напряженность; чувствуется, что принцессе неуютно и неспокойно. Судя по вышеприведенным отзывам, так оно и было — принцесса не очень умела и не стремилась быть «публичным политиком».

Но так ли уж объективны свидетельства лиц, которые не могли испытывать к правительнице чувства признательности? Не повлияло ли на оценку историков отношение к «незаконному правлению» Анны Леопольдовны ее более удачливых преемниц? Свидетельства неплохо знакомых с правительницей и не имевших к ней политических претензий лиц представляют ее в несколько ином свете.

«Поступки ее были откровенны и чистосердечны, и ничто не было для нея несноснее, как столь необходимое при дворе притворство и принуждение, почему и произошло, что люди, приобыкшие в прошлое правление к грубейшим ласкательствам, несправедливо почитали ее надменной и якобы всех презирающей. Под видом внешней холодности была она внутренно снисходительна и чистосердечна. Принужденная жизнь, которую она вела от 12 лет своего возраста вплоть до кончины императрицы Анны Иоанновны (поскольку тогда кроме торжественных дней никто посторонний к ней входить не смел и за всеми ее поступками строго присматривали), породили в ней такой вкус к уединению, что она всегда с неудовольствием наряжалась, когда во время ее регентства надлежало ей принимать и являться в публике.

Приятнейшие часы для нее были те, когда она в уединении и в избраннейшей малочисленной беседе проводила, и тут бывала она сколько вольна в обхождении, сколько и весела в обращении. Дела слушать и решить не скучала она ни в какое время, и дабы бедные люди способнее могли о нуждах своих ей представлять, назначен был один день в неделю, в который дозволялось каждому прошение свое подать во дворце кабинетскому секретарю. Она умела ценить истинные достоинства и за оказанные заслуги награждала богато и доброхотно. Великодушие ее и скромность произвели, что она вовсе не была недоверчива, и много основательных требовалось доводов, пока она поверит какому-либо, впрочем, даже несомненному обвинению. Чтобы снискать ее благоволение, нужна была больше откровенность, нежели другие совершенства. В законе своем была она усердна, но от всякого суеверия изъята. Обращение ее большей частью было с иностранцами, так что некоторые из чужестранных министров ежедневно в приватные с ней беседы приглашались ко двору. Хотя она привезена в Россию на втором году возраста своего, однако пособием окружавших ее иностранцев знала немецкий язык совершенно. По-французски понимала она лучше, чем говорила. До чтения книг была она великая охотница, много читала на обоих упомянутых языках…» — эту характеристику дал принцессе ее обер-гофмейстер Эрнст (по-русски Сергей Христофорович) Миних, сын фельдмаршала, дипломат и придворный²⁰².

Принцесса Анна принадлежала к младшему поколению современников Петровских реформ, еще не имевших возможности похвастаться хорошим образованием и светским воспитанием (вспомним манеры и развлечения ее побывавшей в Европе матери, «дикой герцогини» Екатерины). Сверстники нашей героини допускали в светских беседах непарламентские выражения, а по отношению к домочадцам рукоприкладство. Новые веяния как будто застали врасплох и дам. «Непорядочная девица со всяким смеется и разговаривает, бегает по причинным местам и улицам, разиня пазухи, садится к другим молодцам и мужчинам, толкает локтями, а смирно не сидит, но поет блудные песни, веселится и напивается пьяна. Скачет по столам и скамьям, дает себя по всем углам таскать и волочить, яко стерва», — неодобрительно отзывалось о таких эмансипированных особах петровское наставление для молодежи — «Юности честное зерцало».

Чего стоят, например, соревнование придворных дам Екатерины I на скорость выпивания полуторалитрового кубка пива или нередкие происшествия вроде ссоры, случившейся во дворце в царствование Анны Иоанновны: «Всемилостивейшая государыня! В день коронации вашего императорского величества… пришед… Чекин и толкнул его, Квашнина-Самарина, больно, отчего он, Квашнин-Самарин, упал и парик с головы сронил и стал ему, Чекину, говорить: "для чего-де ты так толкаешь, этак-де генералы-поручики не делают". И без меня в тот час оный Чекин убил (побил. — И. К.) дворянина Айгустова, с которым у него, Чекина, в вотчиной коллегии дело, а оный Айгустов в то число был у меня, а после того он же, Чекин, пошед к князь Ивану Юрьевичу и стал ему на меня жаловаться и бранил меня у него князь Ивана Юрьевича матерны и другими срамными словами».

Представители «высшего света» той поры пили неумеренно, били лакеев прямо во дворце, отличались грубым шутовством, жульничали в картежной игре и платили штраф за нежелание посещать театр даже в более изысканные времена царствования Елизаветы Петровны. На фоне пьющих дам или дерущихся во дворце генералов даже забавы придворных шутов не выглядят из ряда вон выходящими. А юная Анна сумела овладеть двумя иностранными языками; по-французски она не только «понимала», но и писала (о чем свидетельствуют ее собственноручные письма любезному другу Линару), да еще откуда-то получила пристрастие к «драматическому стихотворству», совсем не свойственному дамам того времени. Французский посол Шетарди заметил, что ей не нравилась еще одна привычка той эпохи — она не нюхала табак.

Уже потому она могла вызывать некоторое недоумение у современников и казаться «белой вороной» в кругу сверстниц. А уж «вкус к уединению», желание уклониться от публичных церемоний, нелюбовь к «притворству» и подавно разнились с принятыми при дворе нормами поведения. Добавим, что при этом она не была «синим чулком»: регулярно появлялась на придворных балах и маскарадах и за модой следила. Ее багаж, отправленный за границу в 1742 году (тогда ссыльная правительница и ее муж еще не теряли надежды на выезд из России), содержал десятки туалетов — робы, самары, «кафтаны», юбки, корсеты, шлафроки и полушлафроки, домино, шубы, епанчи [16], платки, ленты, башмаки, уложенные в несколько огромных сундуков²⁰³.

Современники принцессы, знавшие ее лично, отметили ее доброту и великодушие, не только во времена дворцовых переворотов не слишком подходившие для придворных «обхождений». «Сострадательное и милосердое сердце правительницы устремилось к облегчению участи несчастных, пострадавших под грозным деспотизмом Бирона как в регентство его, так и в государствование Анны Иоанновны. Каждый день просматривала она дела о важнейших ссыльных, предоставив Сенату облегчить судьбу прочих… Такое прекрасное вступление в правление, доказывая превосходство сердца правительницы, долженствовало бы предвещать благополучную участь самой великой княгини. Но в книге судеб предначертан был ей жребий самый злополучный», — писал об Анне неизвестный автор примечаний к запискам Манштейна. Да и по мнению самого Манштейна, скептически относившегося к правительнице, «Россия никогда не управлялась с большей кротостью, как в течение года правления великой княгини. Она любила оказывать милости и была, по-видимому, врагом всякой строгости. Она была бы счастлива, если бы домашнее ее поведение было так же хорошо, как в обществе, и если бы она слушалась советов умных людей»²⁰⁴.