Михаил Кузмин

Такая внутренняя духовная близость продолжалась довольно долгое время ^[195]. Кузмин писал стихи для рассказов Ауслендера, делал его участником различных предприятий своего круга, в том числе «вечеров Гафиза», о которых речь пойдет ниже, делился своими творческими планами. Можно даже сказать, что до известной степени Ауслендер в собственном творчестве довел до предела некоторые из тех линий, которые были намечены в прозе Кузмина, — линию стилизационную и линию автобиографическую. Не случайно уже значительно позже, когда отношения между Кузминым и Ауслендером основательно испортились, Б. А. Садовской с гневом писал: «Пора и М. А., и мне стряхнуть с себя эту пиявку — двойника. То и дело слышат: „Кузмин, Ауслендер, Садовской“. Ну, М. А. страдает как дядя, а я-то причем?» ^[196] И Садовской имел здесь в виду прежде всего стилизацию, и другие наблюдатели писали о том же. Именно в ней Ауслендер в своем дооктябрьском творчестве унаследовал от Кузмина существенную тенденцию его прозы и сделал ее осью собственного литературного развития, заставив Кузмина тем самым практически отказаться от создания произведений подобного рода ^[197]. Как заметил в дневнике Кузмин: «Сереже из „Руна“ прислали ответ, что его рассказ не могут принять, но что его „Повесть об Елевсиппе“ (написанная на самом деле Кузминым! — Н. Б., Дж. М.) принята; это фатально, что нас так путают» (5 октября 1906 года).

Однако вернемся к разговору об отношении Кузмина к революционным событиям. Как бывало очень часто, эта тема входит в его дневник через бытовые переживания: «Сегодня запасали провизию, как на месяц осады. Сережа в восторге от справедливости и законности забастовок ^[198], но мне противны всякое насилие и безобразие (другого слова я не могу найти), все равно, со стороны ли полиции или со стороны забастовщиков. Неделанием выражать свой справедливый протест всякий может, но силой мешать отправлению насущнейших функций культурной жизни — варварство и преступление, за безнаказанность которого всецело ответит признавшее будто бы свое бессилие правительство. Кровь! Разве меньше ее пролилось в Японии за фикцию богатства и влияния, за политическую авантюру? Спокойства нужно, хотя бы для этого все должны бы были лежать мертвыми» (13 октября 1905 года). Но с особой отчетливостью выражены политические представления Кузмина (необходимо помнить, что в его случае мы говорим о писателе, а не об общественном деятеле, потому разного рода политические воззрения проявляются у него в эстетизированном и преломленном через собственные художественные взгляды виде) в записи от 18 октября, когда стало известно содержание Манифеста Николая II, изданного днем ранее: «Сегодня объявлена конституция; на улицах небывалый вид, незнакомые заговаривают, вокруг каждого говорящего собираются кучки слушателей, красные гвоздики, кашнэ, галстухи имеют вид намеренности. У Думы говорили революционеры с красным знаменем, которое потом убрали, кучка единомышленников аплодировала заранее ораторам, которые толковали, что весь манифест — обман. Когда кричали: „Долой красную ленту“ и „Долой ораторов“, я тоже кричал „долой“, помимо воли и рассуждения, т<о> е<сть> наиболее искренне. Об этом у нас с Сережей вышли большие споры, и он упрекал меня в некультурности. <…> Речи ораторов, гуляющие, глазеющие дамы, пошлость и общедоступность либерализма делают то, что с тоской и какой-то противоестественной жаждой думаешь о Б. Никольском, „Русском собрании“ именно теперь, когда они со своею м<ожет> б<ыть>, не меньшею пошлостью (но меньшею популярностью) затоплены торжествующей болтовней. Даже „современники“ ^[199] говорят о политике; где те эстеты, те хотя бы медные лбы, хотя бы гвардейцы, тупо прожигающие жизнь, которые бы не говорили о митингах и всеобщем голосовании? О, Сомов, погруженный в своих дам 30-х годов, начетчики, находящие события современности в Апокалипсисе, неужели и вы говорите? Где они, блаженные молчальники? Когда казаки (или гусары?) скакали на белых конях во весь опор, молодой рабочий сказал: „Опричники“, и мог ли он лучше похвалить то, что красиво и сильно? Их песня спета, но ненавижу я тех, <кто> ногой пихает побежденных, и здание, покинутое всеми, мне делается милым, и куда все чистые и аскеты, шарлатаны и чумазые, болтуны и нахалы плюют, — мне делается потому уже священным. Ненависть к популярному, к „для всех“ и к болтовне пошлейшей меня снедает».

В этой короткой записи сконцентрировано важнейшее из представлений Кузмина о революции: она делается не истинно народными силами, реальными представителями которых Кузмин видит «черносотенцев» (понимая под ними не только членов разного рода решительно консервативных организаций и участников монархических демонстраций, но в первую очередь находящуюся вообще в стороне от происходящих событий народную массу), а некими стоящими вне народа силами, получающими поддержку только в среде либеральной интеллигенции, плохо отдающей себе отчет в том, что происходит и каким может быть выход из создавшегося положения.

В недатированном письме (явно написанном вскоре после появления Манифеста 17 октября) Чичерину Кузмин продолжал ту же тему: «События ли последних дней, к которым я, оказывается, отношусь не равнодушно, а со страстностью даже запальчивою (мимо меня самого, из глубин, первый красный флаг, первый лепет ораторов с думского крыльца меня привел в бешенство, как быка), наступление ли зимы, которое всегда влечет за собою поворот в эту сторону, реакция ли против усиленных посещений современников, но меня потянуло опять на старое». Какими бы аргументами ни пользовался Чичерин, чтобы убедить его в ошибочности такого понимания сути происходящего, какое-то время Кузмин ему не поддавался.

Подтверждение своим убеждениям он находил в литературе, особенно в «Бесах» Достоевского (вспомним приводившуюся выше цитату из письма Чичерину) и в антинигилистических романах Лескова. Вообще творчество Лескова было для Кузмина одним из самых значительных и любимых явлений в русской литературе; в разные периоды жизни в нем искалось разное — то принципы творчества (подробнее об этом мы еще будем говорить), то идеальные герои, но в 1905 году его более всего привлекают лесковская публицистика и романы, в которых видится возможность ответа на вопросы, ставящиеся нынешним временем. Не случайно Кузмин так описывает в дневнике свое впечатление от взглядов своего тогдашнего любовника Григория Муравьева, восемнадцатилетнего юноши из самой простой среды: «У них понятия очень курьезные, что черная сотня — это высшие сановники, поляки и жиды (Каульбарс, Нейгардт и Кристи), попы-христопродавцы, рабочие-лодыри и т. д. Такого скептизма и свалки всех понятий я еще не встречал. Лесков бы вывел из этого блестящие парадоксы. Что главная цель — извести воров (всех Алешек и Володек), объявить скрытый дворянами манифест, побить жидов (почему-то это входит в самые разные программы) и рабочих, которые хотят ввести республику; а главная манера действовать — отсидеться где-нибудь в углу, пока не поставят вопроса ребром, за кого ты» (6 ноября 1905 года).

И именно произведения Лескова в этом контексте дают пусть зачастую иллюзорную (но далеко не всегда представляющуюся иллюзорной Кузмину), но возможность противопоставить пропаганде насилия и революционного переворота нечто совсем иное: «Один, сначала я играл всю „Младу“ и вспомнил блаженные времена кучкистов, русского, всего русского, эпигонов славянофилов, то уютное, светлое, что видится в Лескове и чего теперь не видится нигде. Положим, теперь нужны мечи, пророки, вожди» (21 ноября). Возможность существования этого «светлого» Кузмин пытается отыскать среди окружающих его людей: «Сегодня, будучи у Николая Васильевича Чичерина>, я застал там Софью Вас<ильевну> и тетушку Нелли; я опять вспомнил Лескова: храбрые, достойные, простые русские женщины, без позы, без финтифлюшек аристократки, лучшие по простоте и достойности чудаковатые светские дамы, которые и оборвут, и прямо правду скажут, и помогут неожиданно и вовремя, и обласкают чужого, как родного» (14 ноября).