Моя фронтовая лыжня

А с местом ночлега - опять проблема. Уцелевшие ольховские избы и надворные постройки заняты штабами и различными службами. Десятки телефонных проводов идут от крылечек, от резных оконных наличников, подвешены на ветвях фруктовых деревьев.

Нас куда-то ведут. То ли это поиски на авось, то ли квартирмейстеры уже нашли что-то определенное - пока неизвестно. По пути то и дело попадаются свежие, еще чадящие пепелища.

Особенно запомнилось одно пожарище. Когда бушевал огонь, поблизости растаял снег. А затем лужи позамерзали. В лед вмерз распластанный труп немецкого офицера. Он напоминает доисторическое насекомое, утонувшее в наплыве третичного хвойного дерева и сохранившееся до наших времен в куске янтаря.

Идем, вернее, бредем без строя. Роты перемешались. Выставленный на перекрестке дорог "маяк" хриплым голосом направляет:

- Первая и вторая роты - прямо, в лес, третья - налево, к сараю!

Итак, нашей роте сегодня повезло. Первую и вторую вряд ли ждут в лесу шалаши, их придется еще строить. А мы идем на готовенькое.

Вот она, наша "ольховская гостиница". Высокий колхозный сарай для сена. Каркас из брусьев, обшитый досками. Зыбкий деревянный пол гулко скрипит под ногами. Приятно пахнет смолистым деревом и сеном. Вспомнились первые ночи в далеком Зауралье. Сено куда-то подевалось. Осталось чуть-чуть, и то примятое, стоптанное.

На дворе уже смеркается, а в сарае тем более темно. В разных местах вспыхивают огоньки спичек. Хотя доски обшивки пригнаны одна к другой неплотно и кое-где видны сквозные щели, после злого колючего ветра нам кажется, будто вошли в теплое помещение.

А где же мой напарник Фунин? Мы уже привыкли с ним спать спиной к спине. Так и не нашел Владимира. А пока искал, спрашивал, все лучшие места оказались занятыми. Еле разыскал свободный пятачок в самом дальнем углу. Прислонился спиной к незнакомой спине и стараюсь как можно скорее уснуть. Впрочем, особенно стараться не надо - сон сам быстренько одолевает меня...

Уже сквозь дремоту слышу, что неподалеку от меня ужинают Нургалиев и Воскобойников. Грызут что-то неподатливое - мерзлый хлеб и сушеную рыбу, что ли? - и вполголоса переговариваются между собой.

Муса. Однако пока тепло. Может, до утра своим нутряным жаром дотянем.

Философ. Погоди радоваться, Муса. К утру тебя до самых печенок-селезенок проберет. Ты рассуждаешь, как тот цыган... Изорвался у него шатер, так он в самый сильный мороз старую рыбачью сеть на колья натянул - и сидит довольный. Просунул палец в дырку и говорит: "Ой, как на дворе холодно!"

"Ну и молодцы! - с завистью подумал я, засыпая. - У них еще хватает сил не только на ужин, но и на анекдоты".

Философ оказался прав: к подъему меня пробрало "до самых печенок-селезенок". Дело усугубилось еще тем, что спина моего незнакомого напарника абсолютно не грела. Не то что фунинская!

Вскочил, встряхнулся. Б-р-р-р... как холодно! Не надо по-цыгански высовывать палец наружу - всем телом ощущаю, что и внутри сарая мороз под тридцать.

Но почему на меня уставились ребята? Почему собрались вокруг и хохочут? Да еще какие-то шуточки отпускают. Спросонья не сразу соображаю, в чем дело.

- А наш архангел Гавриил совсем с фрицами сдружился!

- Под Мясным Бором этак задушевно беседовал с ними...

- А тут всю ночь с рыжим фрицем в обнимку проспал!

С фрицем в обнимку? Что за ерунда! На дворе уже утро, свет сквозь щели частично проникает внутрь сарая. Всматриваюсь в моего, лежащего в неизменной позе, напарника... И наконец соображаю: мертвый немец! Шинель не наша длиннополая, темно-мышиного цвета. Босой и без шапки. Лицо заросло густой рыжей щетиной.

А дальше, в самом углу сарая, еще несколько десятков мертвых немцев. Лежат навалом. Видимо, как и в Земтицах, трупы собрали в одно место, чтобы затем эвакуировать в тыл. Но вывезти не успели.

"Мой" немец лежал немного в стороне от штабеля. К нему-то я и "пришвартовался" в темноте.

Глядя на груду мертвых гитлеровцев, Философ рассуждает:

- Так вот какие вы, фашисты! Моему деду Ерофею довелось еще с турками воевать. Бывало, читает, читает Библию, затем прикроет книгу и вслух беседует сам с собой: "Осподи, сколько разных чудных народов во время оно на свете жило! Моавитяне, египтяне, израилитяне, филистимляне, амалекитяне, вавилоняне... Разве упомнишь всех. Свой глаз - алмаз: поглядеть бы, какие они из себя были? Мне сдается, все они на турок смахивали..." А на кого вы смахиваете, фашисты-разбойники? Пожалуй, похожих на вас быть не может.

Закончив свой монолог, адресованный ко всем лежащим в углу сарая мертвым гитлеровцам, Философ обратился персонально к "моему" немцу. Даже присел перед ним на корточки.

- И зачем же ты, рыжий фриц, послухался своего сумасшедшего фюрера? За какой надобностью полез в Россию, добрался до самого Волхова? Видишь, как хреново получилось! Закопают тебя в мерзлое болото, ом вырастет над тобой багульник или болиголов - и никто из твоих родных не узнает, где ты сгинул, куда твои косточки подевались...

Бритье по-ольховски

После утренней поверки и завтрака в приказном порядке: бриться. И не только побриться - сменить подворотнички и вообще привести себя в гвардейский вид. Ожидается дивизионное и полковое начальство, оно устроит нашему лыжбату смотр.

Нелегкая это задача в такой обстановке приводить себя в божеский, то бишь гвардейский вид! На сильном морозе куда легче работать ломом и пешней, чем иглой и бритвой. Процедура бритья осложняется еще тем, что лица у всех у нас сильно обветрены, у иных даже слегка обморожены, кожа воспалена и шелушится.

Со скрежетом зубовным бреемся. И вдруг тах-тах-тах - зачастили зенитки. И где-то неподалеку послышались разрывы падающих бомб. Пока длился на, одни в суматохе поразливали теплую воду, у других она остыла. На недобритых щеках и подбородках засохло мыло.

Опять греем воду, опять намыливаем щеки и подбородки. Костер горит внутри сарая. Чтобы не загорелся дощатый пол, посреди насыпан толстый слой песку и сверху положено несколько листов гофрированной жести. Это сделали постояльцы ольховских апартаментов, ночевавшие здесь до нас.

Вовсю торопимся. Вот-вот опять наят "юнкерсы". Вот-вот нагрянет начальство, а мы не готовы.

Но начальство нас врасплох не застало. Мы успели-таки привести себя в гвардейский вид. Выстроились на опушке леса. И с большим удовворением, даже с гордостью обнаружили: а ведь, несмотря на потери под Мясным Бором, наш лыжбат еще имеет вид. Особенно внушительно выглядит строй после выполнения команды: "Лыжи на плечо!"

- Вот теперь бы показать нас прикамцам! - горделиво говорит Итальянец. - А то все зубоскалили: чалдонбат да чалдонбат...

- Р-разговорчики! - одергивает нарушителя старшина Кокоулин.

Общая команда: "Кру-у-гом!" Оказывается, начальство появилось совсем не с той стороны, откуда его ждали. Наш комбат отдает рапорт комдиву. Генерал-майора Андреева сопровождают командир 8-го гвардейского полка - уже довольно пожилой подполковник - Никитин, комиссар полка Филиппов и еще несколько старших офицеров.

Начальство идет вдоль строя. К выправке не придирается. Выборочно осматривает лыжи, автоматы, обмундирование. Комдив задержался напротив Авенира. Ростом генерал не высок, на нашего правофлангового ему приходится смотреть снизу вверх.

- Как звать, товарищ боец?

- Рядовой Гаренских, товарищ гвардии генерал-майор!

Десятки раз наш великан принимал рапорты, условно изображая из себя больших начальников, вплоть до генералов. А сегодня впервые довелось самому рапортовать генералу. Не условному, а самому настоящему.

- Вот это гвардеец! - с восхищением сказал своим спутникам генерал и опять обратился к Авениру: - Откуда родом? В каких краях русские матери производят на свет этаких богатырей?

- Из Нижнего Тагила, товарищ гвардии генерал-майор.

- Значит, уралец. Тогда все понятно! А почему такой огромный вещмешок? В нем ничего лишнего нет?