Воспоминания

Так проявлялся на практике лозунг «грабь награбленное у буржуя». За водку можно было получить все и добиться самых разнообразных льгот, в том числе освобождения квартир от реквизиции и освобождения арестованных из тюрьмы. Моим друзьям, у которых была водка, купленная во время гетманщины, удалось «разумным использованием» ее добиться освобождения своей квартиры от военного постоя.

Часть магазинов закрылась. Их или «национализировали», или придали им другую специализацию. Много магазинов было превращено их владельцами в фиктивные кооперативы. В самом фешенебельном галантерейном магазине Альшванга и в магазине Цинделя (готовое платье, сукна) устроили книжные склады, где книгу можно было купить лишь по ордеру Наркомпроса. Но на улице в ларьках бумажников можно было достать любую книгу из частных библиотек.

Рояли, пианино и другие музыкальные инструменты, швейные и пишущие машинки подлежали в обязательном порядке регистрации «на предмет национализации» их у «нетрудовых элементов».

Другой мучительной мерой были частые облавы. Войска окружали целые улицы и кварталы и требовали от жителей предъявления документов. Лица, имеющие документы служащих советских учреждений, немедленно отпускались, остальных арестовывали и отправляли в дома предварительного заключения. Облавы по квартирам и домам производились и ночью. Арестованных, продержав несколько дней, обычно выпускали, если в «надежности» их не было сомнений. Их арестовали просто для того, чтобы напугать их и приучить к покорности и смирению. «Подозрительных» держали в тюрьме недели и месяцы, но тут могла помочь взятка.

В мае 1919 года, когда атаман Григорьев и его взбунтовавшиеся войска (они составляли часть Красной армии) стали угрожать Киеву, произошла очередная вспышка «классового террора». Власти по найденному у кого-то списку членов «Клуба националистов» арестовали несколько десятков человек. Их обвинили в организации заговора для свержения советской власти. В числе арестованных были русские купцы, домовладельцы, профессора, в том числе зав. кафедрой «Истории славян» Киевского Университета профессор Т.С. Флоринский. Всех их расстреляли. В числе расстрелянных оказалась и героиня процесса Бейлиса Вера Чеберяк.

О казни Веры Чеберяк, насколько помню, из моих друзей и знакомых не жалел никто. Но казнь объявленных «классовыми врагами» профессора Т.С.Флоринского и других стариков – деятелей суда, адвокатуры и просто богатых людей произвела гнетущее впечатление на киевскую интеллигенцию и в особенности на университетские круги, потрясенные гибелью своего профессора.

Скажу лично о себе, что первое мое знакомство с советскими порядками, которые устанавливались на Украине, было впечатлением человека, попавшего в иной мир, полярно противоположный тому миру, в котором он жил с детства и двумя главными заповедями которого были «не убий» и «не укради». Поэтому я старался поглубже всмотреться в этот новый советский мир и понять его.

Конечно, ни мне, ни братьям, ни моим родителям в Конотопе, ни нашей республике студентов из Конотопа, живших в бывшей конторе редакции «Киевлянина», не приходилось бояться каких-либо реквизиций. Все наше имущество заключалось в студенческой шинели, студенческой форме и двух-трех комплектах носильного белья, паре ботинок и тд. У нас нечего было реквизировать, поэтому наши опасения перед Советской властью покоились отнюдь не на боязни за имущество, которого у нас не было. Мы, как беднота, с известным равнодушием относились и к реквизиции у богачей и у зажиточных слоев населения: «У богачей всегда что-нибудь останется». Нас возмущали произвол властей и наше бесправие перед ними, стремление властей навязать нам свой строй и образ мыслей, большевистскую идеологию.

Первое впечатление ужаса и недоумения от расстрелов «классовых врагов» только потому, что они, как Т.С.Флоринский, были сторонниками, приверженцами монархии и буржуазного строя, хотя и не сражались с оружием в руках против советского строя, а были лишь, выражаясь современным термином, «инакомыслящими», заставило киевскую интеллигенцию страшиться новых порядков.

В развитии «революционности» и в установлении советских порядков Украина на полтора года отстала от Великоросс(tm). Трехнедельное правление Пятакова и Бош в начале 1918 г. было кратковременными мимолетным явлением, и не оставило прочных следов ни в жизни, ни в сознании обывателей, если не считать трех недель «классового террора», объясняемого военной обстановкой и боями за Киев. Но сейчас советский строй со всеми его особенностями и качествами продержался с февраля по август 1919 года, и это был режим диктатуры, то есть произвола и безмолвия, подавления критики «инакомыслящих». Люди должны были присмотреться и приспособиться к нему и перестроить свою жизнь и свою психику (сознание) к его требованиям или… уйти из жизни или из России.

Киевская интеллигенция, и я в том числе, буквально не могла понять, как можно расстреливать человека только за то, что в досоветское время он был монархистом, октябристом, кадетом, эсером, за то, что он сомневался, а иногда просто не знал или не верил в учение Маркса – Энгельса – Ленина. Как можно вычеркивать из жизни человека, все «преступление» которого заключается только в том, что он не приверженец советского строя и не большевик, а человек другого класса, другого происхождения и другого, обычно более высокого уровня образования? Но указания председателя Всеукраинской ЧК Лациса были совершенно ясны и недвусмысленны: «Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Советов оружием или словом. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, каково его образование и какова его профессия. Эти вопросы должны решить судьбу обвиняемого». («Красный террор», 1 ноября 1918 года).

Согласно рецепту-директиве Лациса огромное большинство арестованных ЧК подлежали осуждению, точнее, казни только за то, что они принадлежат к буржуазии или по меньшей мере являются людьми образованными. Помещик, купец, промышленник, офицер, священник считались у большевиков отпетыми людьми, с которыми-то, собственно, и разговаривать не стоит: «Поставить к стенке», «Пустить в расход», «Отправить в штаб Духонина!» – и кончено!

Профессора, юристы, учителя, инженеры, врачи находились под подозрением. Их арестовывали, тащили в тюрьму, и там судьба арестованного определялась не его образом мыслей, не его борьбой против советской власти, а внутренним убеждением, иначе говоря, прихотью сотрудников ЧК: захотят – убьют, захотят – выпустят. Немалую роль в судьбе арестованного играла ненависть к превосходству в культуре и в образовании – ненависть к «очкастым».

В июле тюрьмы ЧК были переполнены. В середине августа, когда Добровольческая армия начала приближаться к Киеву, была создана особая комиссия для разгрузки ЧК. Она заседала 13 августа с 12 до 5 часов и за это время рассмотрела «дела», вернее, регистрационные карточки 200 подследственных заключенных, то есть потратила 1-2 минуты на каждого. Доказательств было не нужно, достаточно было обвинения записанного в регистрационной карточке:

1) «женат на княгине»,

2) «белогвардейская фамилия»,

3) «подозрительная физиономия! Пусть посидит немного»,

4) «фабрикант»,

5) «торговец»,

6) «во время войны 1914 г. агитировал за покупку облигаций военного займа».

Словом, хватали и сажали в тюрьмы ЧК, а потом «пускали в расход» по всякому поводу и без всякого повода, по принципу «был бы контрреволюционер, а статья всегда найдется». Но большей частью и статьи было не нужно. Ближайший помощник Лациса в Киеве Угаров цинично говорил заключенным: «Если человек не годен к работе – расстрелять! У нас не богадельня! Старая развалина не должна есть даром советский хлеб!»

Кроме «виновных», перечисленных выше, сажали и ставили к стенке и таких лиц, которые, по мнению следователей ЧК, когда-нибудь могут быть преступниками против советской власти. В общем, «пускали в расход» больше, чем выпускали на волю.