Герои Смуты

По сведениям «Нового летописца», калужане отправили целое посольство в Москву, подтверждая, что присягнут королевичу Владиславу. Однако оговаривали это условием его прибытия в столицу. Не этого, естественно, ждала Боярская дума, а потому калужское посольство вернулось домой. Положение князя Юрия Никитича Трубецкого в Калуге оказалось незавидным: его и слушаться не слушались, и отпускать не отпускали. Не случайно летописец написал, что тот в итоге «убежал к Москве убегом» [238].

Еще раньше из Калуги бежал один из наиболее заметных бояр самозванца — князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский. Между ним и князьями Трубецкими могли существовать местнические противоречия. Недовольный тем, что происходило в городе, князь Дмитрий Черкасский со своими сторонниками (спальником Игнатием Ермолаевичем Михневым и дворянином Данилой Андреевичем Микулиным) 24 января 1611 года явился в расположение гетмана Яна Петра Сапеги. Гетман хотел использовать раскол в Калуге, чтобы заключить союз с бывшими придворными Лжедмитрия II. В своем письме «господину князю Юрию Никитичу с товары-щи», написанном по поводу приезда князя Черкасского, гетман вспоминал, что и ранее писал в Калугу «многажды о совете», и даже обвинял калужских воевод в том, что они бегают от него «за посмех». Письмо Сапеги в Калугу было декларацией его стремления к союзническим отношениям с вождем нового земского движения Прокофием Ляпуновым и калужскими воеводами. Гетман готов был даже сражаться за православную веру в ожидании нового государя, который выплатит долги тушинского самозванца: «а кто будет на Московском государстве царем, тот нам и заслуги наши заплатит» [239].

Ответное послание князей Юрия Никитича и Дмитрия Тимофеевича Трубецких тоже сохранилось. В нем они объясняли, почему не готовы «за один стояти» с гетманом Сапегой; здесь же давалась нелицеприятная характеристика перебежчикам из Калуги. В миролюбие Сапеги Трубецкие не верили и напоминали, что совсем недавно его войска «Олексин высекли и сожгли и к Крапивне и к Белеву приступали». Калужские воеводы писали о том, что хорошо знали и видели сами:

«…и около Калуги и во всех городах, где вы воюете и крестьян сжете, и пытками пытаете, и в Перемышле и в Лихвине стоите не по договору». Князья ссылались на авторитет «всей земли», с которой вместе решено было держаться присяги Владиславу, но добиваться того, чтобы король Сигизмунд вывел свои войска из Русского государства и прекратил кровопролитие: «…и сам бы от Смоленска отшел и со всей бы земли Российского государства польских и литовских людей вывел, а земли б пустошить и разорять не велел». В случае отказа от выполнения договора, заключенного с гетманом Жолкевским, требовалось, чтобы король Сигизмунд III «ведомо учинил». Воеводы в Калуге готовы были обсудить «заслуги» сапежинского войска, но не хотели делать этого в одиночку. Для этих целей они «писали» в Тулу, к Прокофию Ляпунову и в другие города, чтобы учредить общий совет. Конечно, им выгодно было, чтобы Сапега не повернул свое войско против земских сил по призыву Боярской думы из Москвы. Поэтому письмо написано так, чтобы не отталкивать сапежинцев от обсуждения дальнейшего союза.

Грамота князей Трубецких позволяет точно определить позицию оставшейся в Калуге части бывшего двора «царика», сформировавшуюся к концу января 1611 года: «…стоим все всею землею за истинную православную християнскую веру греческого закона, и у Жигимонта короля польского всею землею того просим, чтоб по обещанью своему и по договору сына своего королевича Владислава Жигимонтовича дал на Московское государство государем царем и великим князем, и литву из земли вывел и сам вышел, а кроволитья и разоренья унял; а будет не даст, и он бы ведомо учинил. За то, господине, стала вся земля, а от Московского государства никто не отставает и дурна не заводит никто» [240].

Подтверждая свою присягу королевичу Владиславу, князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой тем не менее пришел в конце Великого поста под Москву и соединился под Николо-Угрешским монастырем с отрядами земского ополчения. Дальнейшая история ополчения во главе с Прокофием Ляпуновым хорошо известна: князь Трубецкой становится одним из «бояр Московского государства», его имя официально писалось первым в документах среди других подмосковных «триумвиров». Однако на самом деле главная власть в ополчении принадлежала не ему, а другим воеводам. Помимо военных задач, где голос Трубецкого должен был всё же учитываться, в ополчении принялись за организацию новой власти. И здесь возникло соперничество дворян и казаков, персонализированное в именах двух других «бояр Московского государства» — Ляпунова и Заруцкого. Оба они, в отличие от князя Дмитрия Тимофеевича, который и в подмосковных полках земского ополчения был поначалу не слишком заметен, взяли в свои руки дела управления: принимали челобитчиков, выдавали грамоты (за печатью Прокофия Ляпунова), собирали денежные доходы и припасы на войско. Возможно, всё опять-таки объяснялось молодым возрастом князя Трубецкого, которому в то время едва исполнилось двадцать лет. По своему жизненному опыту и авторитету у «земли» он, безусловно, уступал двум другим выборным воеводам; его одного вряд ли кто-то стал бы слушать, кроме разве что тех, кто помнил времена существования калужского двора Лжедмитрия II.

Всё изменилось со смертью Прокофия Ляпунова, обстоятельства которой выдвинули на авансцену русской истории именно князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого. Хотя даже в этот момент он ничем особенным себя еще не проявляет. Иначе у современников не сложилось бы впечатление, что земское войско из-под Москвы почти всё разбежалось и повсюду хозяйничали одни лишь казаки Ивана Заруцкого. Впрочем, говорилось об этом в пылу активной политической борьбы. В грамотах, рассылавшихся из следующего, нижегородского ополчения Минина и Пожарского, писали о разъезде дворян из Первого ополчения как о следствии действий казаков, убивших Прокофия Ляпунова: «Столники же и стряпчие, и дворяне, и дети боярские всех городов, видя неправедное их начинание, ис-под Москвы розъехолися по городом и учали совещатися со всеми городы, чтоб всем православным християном быти в совете и соединение, и выбрати государя всею землею» [241]. Тем самым в Нижнем Новгороде стремились объяснить, какими путями многие из сторонников Первого ополчения после службы под Москвой оказались под знаменами нового земского движения.

У королевского же войска, окруженного в столице Московского государства, напротив, создалось впечатление, что после гибели Ляпунова, вопреки их ожиданиям, воеводы подмосковных полков только сплотились: «Уничтожив таким образом Ляпунова, мы надеялись, что москвитяне будут вести себя тише. Но они между собой помирились и вместо Ляпунова выбрали себе старшим князя Трубецкого» [242]. Оценка, содержащаяся в «Истории Московской войны» Николая Мархоцкого, явно противоречит описаниям подмосковной катастрофы в русских летописях.

Здесь надо вспомнить, что еще в конце июня — начале июля 1611 года подмосковные полки смогли решить важную военную задачу, окружив весь Белый город. Об этом писал архиепископ Арсений Елассонский: «Прокопий со многим войском взял все большое укрепление кругом, и большие западные башни, и всех немцев, одних взял живыми, а других убил; и заключил всех поляков внутри двух укреплений; и воевали старательно день и ночь, русские извне, а поляки изнутри» [243]. «Большие западные башни» из этого известия можно отождествить с Никитскими, Арбатскими, Чертольскими и Всехсвятскими воротами, осаду которых ополчение не смогло начать сразу после прихода под Москву. Подтверждение этих известий находим также в упоминавшейся выше «Челобитной Вельяминовых», где сыновья воеводы Мирона Андреевича перечисляли самые значимые события, в которых их отец участвовал под Москвой: «И как, государь, на Никитских воротах поймали немцев, а на Орбацкой и на Олексеевской башне поймали польских и немецких людей, и отец наш ходил к приступу. И перед Сопегиным приходом отец наш за Москвою-рекою лугом ров вел и остроги ставил» [244].