Пике в бессмертие

Но что это? Внизу на бугре, среди кустарников, явно маскирующийся танк. Не наш, нет, не наш, — догадываюсь я. Обратной связи с Пошевальниковым у меня нет. Как же ему сказать? Качаю самолет с крыла на крыло, привлекая его внимание.

Тогда тот поворачивает голову, смотрит вопрошающе, спрашивает:

— Тринадцатый, тринадцатый, в чем дело? Я показываю рукой вниз.

Командир смотрит, кивает головой, давая понять, что видит и знает, о чем речь.

Я снова смотрю вниз, сомнения нет, в лесу вражеский танк, причем на нашей стороне.

«Танковая разведка, — соображаю я, — конечно, не один. На разведку их посылают по два, по три. Замаскировались и сидят. Штурмануть бы».

И словно отвечая моим мыслям, в наушниках голос командира.

— Вижу цель. В лесу вражеские танки. Атакуем.

Самолет Пошевальникова сделал разворот и пошел в атаку за ним. Дал очередь из пушек, не поймав цель в прицел, поднял самолет. Внизу рвались бомбы, снаряды. Танк стоял целехонек. Пошевальников пошел на второй заход, остальные — за ним.

И все, «ИЛы» были пустые, бомбовые запасы иссякли, кончились снаряды, горючее. А танк стоял невредимым.

— Черт с ним, — гуднул командир в наушники. — Всем на аэродром!

А вечером Пошевальникова вызвал сам командир корпуса генерал Рязанов.

Возвратился комэск от генерала угрюмый. Утром собрал участников вчерашнего полета, объявил:

— Натворили мы делов, твою мать! Танк атаковали, а он наш. То есть английский, по лендлизу получен. «Валя-Таня», его танкисты почему-то называют. Говорят, дерьмо и гроб с музыкой. Но дело не в том. Главное, был в нем, «Вале-Тане», сам наш комкор, генерал Рязанов. На наблюдательный на этом танке выехал. За нашим же боем следил. А мы его...

— Как же так, почему с нами не говорил? — закричал кто-то.

— В том-то и дело, что в тот момент рация у них отказала, — пожал плечами Пошевальников. — В общем, наказаны мы. И не за то, что на свой танк накинулись, знаки на нем опознавательные не разглядев, а за то, что — к счастью — один танк разбить не смогли. За этот позор и взыскание. Приказано всем тренироваться в бомбометании.

Побег из тыла

Восстанавливая в памяти боевой путь нашего 144-го Гвардейского полка, я вижу лица моих славных однополчан, особенно совсем близких, я бы сказал, по-настоящему родных летчиков, механиков, стрелков моей эскадрильи, числившихся моими подчиненными и в нужный момент воспринимавшие себя таковыми, в действительности, в общем и целом, являвшимися моими близкими друзьями-товарищами, спаянными в нечто единое монолитное целое, способное сформироваться только в огне сражений. Наверное, не зря на фронте утвердилось общее определение «фронтовая дружба». Эта дружба для меня — самое важное, самое главное из всего, что я вынес из пламени боев, из воздушных схваток с фашистскими истребителями, зенитчиками, из яростных штурмовок, атак. Я несу ее, эту самую задушевную, искреннюю дружбу через всю свою жизнь в самом сердце, в моей душе.

В эскадрильи до батальона летчиков, техников, стрелков, обслуги, и все они со своими лицами передо мной. Я знал всех и каждого в отдельности, знал не только по деловым и боевым качествам, но и как человека, склад характера, привычки, потому что с каждым меня, кроме всего прочего, так или иначе роднили сложные боевые случаи и обстоятельства. Или он в воздушном бою прикрыл меня от пулеметной трассы врага, подставив самолет, как говорится, «своим телом», или вовремя бросил машину на зенитчиков, впившихся в меня огненными трассами пулеметов, или я, не считаясь ни с чем, прикрыл его, бросившись в самое пекло боя.

О многих из этих славных ребят можно писать отдельные очерки, целые повести. Многое уже написано ими самими или о них. Их имена вошли в историю в повестях, мемуарах, в том числе в воспоминаниях нашего замечательного комдива первого Героя Советского Союза генерала Н. П. Каманина и других.

Я попытаюсь сказать хоть что-то о моем боевом товарище летчике Михаиле Коптеве.

Бок о бок с Коптевым мы прошли весь путь от Волги до Вислы и до самого Берлина. И весь этот путь кроме боевых подвигов отмечен этакими вешками — мелкими и крупными ЧП, которые происходили с Мишей Коптевым на земле и в воздухе. Причем все происшествия случались отнюдь не из-за какого-то там ошибочного действия героя, неумелого вождения, управления машиной, оружием, неправильного тактического маневра. Нет, такого не было. Причину этих ЧП четко определил бывший командир эскадрильи, наш отец — как мы его звали, Степан Демьянович Пошевальников, в беседе с Михаилом после очередного случившегося с ним события.

«Строптивый он, Коптев, как стригунок-однолетка. Его и путами железными не сдержишь, и ремнем не стреножишь, все равно взбрыкивает. Не будь его высокого летного мастерства, не будь ярости, успехов в бою, глядишь, и под трибунал бы попал давно. Так ведь мастер, отважен невероятно, разведчик классный, ему все прощалось. Командование за него горой, летчик он действительно первоклассный».

Как я имел возможность определить в десятках боевых вылетов и в повседневных моих командирских наблюдениях, Коптев действительно умел выжать из своей машины максимум того, что она имела. Тоже самое из всего арсенала вооружения «ИЛа». Его готовность лететь в бой, в штурмовку в любую нелетную погоду: туман, дождь, грязь — в общем, когда нужно. Получено задание, инструктаж, он в самолете, на старте. И будьте уверены, через определенное ему время явится на КП с докладом:

— Задание выполнено. Произведено... Уничтожено... — и так далее. Или — установлено разведкой то-то и то-то...

И все тут же подтверждается фотоснимками, сообщениями наблюдателей в штабах пехоты. «На него, Коптева, в любом серьезном деле можно положиться, — заявлял тот же Пошевальников. — И добавлял. — Хотя и сорванец, и инструкциям не следует, а уж штурмовка у него отличная».

Пошевальников не зря говорил о строптивости Коптева, иногда доходившей до явных нарушений дисциплины. Именно из-за этого он был не в ладах с начальством, то с одним, то с другим большим командиром, вплоть до генерала, поцапается, то отсебятину, лихачество какое-нибудь выкинет. Инструкции разные, приказы штабов для него хоть бы что.

Помню, приказом штаба корпуса было запрещено подлетать к своему аэродрому на бреющем, ниже двухсот метров. Самолет, летящий на большой скорости на такой малой высоте, зенитчики запросто могут, приняв за вражеский, обстрелять, да и посадка при этом совсем небезопасна. А он, Коптев, как летал над землей, так и продолжал летать. Как-то произвел посадку на брюхо, с полным боекомплектом, не выпустив шасси. Забыл.

За все он, конечно, получал взыскания и нагоняй. А что с ним сделаешь? Летчик-то классный.

Был с ним такой случай, на аэродроме у того самого города Ейска.

Получили задание лететь на разведку. Кругом весна и, как положено, на аэродроме грязища — она, эта слякоть, так и будет сопровождать авиацию до самой Праги.

Первым вылетаю я. У меня получается. Только немного затянул разбег, у самой кромки поля оторвался от земли. За мной летчик Кочергин: самолет его протащило по грязи метров двадцать пять. Вырулил и застрял в грязной колдобине. Посылают за трактором, чтобы вытащить самолет, освободить взлетную полосу. А Коптев на старте стоит, нервничает. И вдруг, не выдержав, без команды срывает с места самолет, кое-как по грязищи обходит застрявшую машину, идет на взлет.

И нужно же было такому случиться. Именно в этот момент на него обрушивается наш истребитель. Срезает фонарь — кабину летчика штурмовика и плюхается на живот.

Стрелок Коптева ранен, сам он контужен.

При разборе выясняется: наши истребители вели бой с большой группой «Мессеров». Израсходовав запас горючего, садились кто куда дотянул. Один из них, на последних каплях, дотянул до нашего аэродрома и плюхнулся, задев огибавшую застрявший самолет машину Коптева.

Или второй эпизод.